Государевы конюхи - [33]

Дед Акишев, задумавшись об этом, строго допросил Данилку, сам проверил на знание молитвослова и решил, что подвоха нет, парень хоть и не молитвенник, а пост блюдет поневоле, однако ж и не какой-то нехристь. А что в церкви не каждое воскресенье бывает, так его на конюшнях не ради молитв, а ради водогрейного очага держат, мыть же коней велено ежедневно.

Молодая баба, бывшая вместе с Настасьицей в храме, когда привели Данилку, приняла мокрого и орущего младенца в холстинку. Тут же рядом оказалась невысокая девка и они вдвоем принялись вытирать скользкие ножки.

— А вот вам и поучение, — сказал батюшка. — И пригулянное чадо спасение обрящет, коли мать будет умна. Вам бы парнишечку с малолетства в обитель отдать, там его и воспитают в христианском духе…

Священник вздохнул, покачал головой и чуть заметно улыбнулся.

— …и сыт будет, — уже несколько потише продолжил он. — У вас-то по-всякому бывает… Вот хоть бы и в Симонов монастырь, туда все князья и бояре жертвуют.

— Благословите, батюшка Ефимий! — вдруг попросила Настасьица, передав младенца девке и сложив ладони положенной горсточкой.

Затем подошла, склонилась, принимая в горсточку тяжелую руку священника, видать, и простому труду навычную, коснулась ее губами.

— Ох, девка, — сказал он. — Молись, авось грехи и простятся.

— Не мой грех, не мне и замаливать, — возразила она.

— Господь велел и за обидчика молиться. Тем соберешь горящие уголья на его голову.

— Батюшка! А как же молиться, коли знаешь, что уголья вымаливаешь? Что доброго в такой молитве?

— Не мудрствуй! — прикрикнул батюшка. — И подите вы все! Час поздний! Недосуг мне тут с вами препираться!

Он выпроводил Настасьицу с Данилкой, молодую бабу и девку, уже баюкавшую младенца, из церквушки, запер двери и еще остался перемолвиться словом с дьячком.

— Пойдем с нами, молодец, к крестинному столу, откушать чем Бог послал, — позвала Настасьица. — Там и обещанные два алтына отдадим.

Данилка остановился. И двух часов не прошло, как он отважно выслеживал зазорных девок, когда же позвали сами — растерялся.

— Да что ты стал в пень! Идем! Не пожелаешь — не оскоромишься! — дерзко сказала Настасьица. — Мы девки веселые, да не наянливые, на шею не вешаемся.

Данилка сообразил: ведь там, куда его ведут, — тепло! Может, и постелят на полу? Хоть войлок какой бросят, а накрыться и тулупом можно?.. Коли Господь посылает спасение — брать нужно с благодарностью, это ему, упрямому, дед Акишев постоянно повторял, а что благо подано через девок — значит, для чего-то так нужно.

— Да ладно тебе, — отвечал парень. — Куда идти-то?

— А за нами, куманек!

Настасьица пошла первой, за ней — Данилка, а уж за ним — баба и девка с младенцем. Дорогу кума знала — там, где сворачивала, казалось бы, в сплошной сугроб, там и оказывалась тоненькая, кривенькая стежка.

Оказался Данилка на дворе, где и пес лаем не встретил. Бедный, видать, был двор, такой, что и украсть нечего. И шириной в два шага, и крылечко невысокое…

Но в горнице накрыт был стол, и накрыт славно!

Данилка как вошел — не на молодых баб, хлопотавших у печи, а на этот стол уставился. Были там такие лакомства, каких он за всю свою конюшенную жизнь не только что не пробовал, а и в глаза не видывал.

Он признал свиную голову и с порога почуял, что с чесноком! Признал верченые коровьи языки, выложенные на блюдо, рядом стоял кувшинец с брусничным взваром, признал пирог, но с мясом ли или с чем другим, понять пока было невозможно. А стояли еще мисочки, от которых соблазнительно пахло, однако подходить и разглядывать было неловко.

— Раздевайся, куманек! — велела Настасьица.

— Это кто ж такой? — удивилась лежавшая на лавке под беличьей шубкой баба. — Кого это вы привели?

— А кума, Федосьица! — весело отвечала Настасья, вешая шубу на гвоздь. — Богоданного, голубушка моя! Юрашка-то мой пропал, не пришел, так мы этого насилу поймали! Ничего, коли Бог так решил, значит, и к добру!

— Да кто ж ты таков? — спросила Федосья, судя по всему — мать младенчика. — Откуда взялся?

— С Аргамачьих конюшен я, — признался Данилка.

— Конюх, что ли?

— Еще не конюх…

Не объяснять же было, что держится он на конюшнях исключительно волей и милостью деда Акишева, а в конюхи попасть — это для него вроде несбыточной мечты…

— Рукав-то где распустил?

— Кобель вцепился, — и Данилка, скинув наконец тулуп, примостил его в самом углу.

— Ин ладно, помолясь, да за стол! — решила Федосья.

Она вовсе не походила на бесстыжую девку, образ которой почему-то жил в Данилкином воображении. И ворот сорочки был застегнут, шея не на виду, и рукава длинные, с красивыми шитыми зарукавьями, и волосы гладенько убраны. Чудеса, да и только! Данилка даже усомнился — к зазорным девкам ли попал?..

Он, сев на лавку у стены, причем сев подальше, чтобы не мешать хозяйкам хлопотать, стал к ним исподтишка приглядываться.

Красавица Настасья к печи и не подходила — поудачнее уставляла миски и блюда на столе, чтобы все поместилось. Федосья, белолицая и русоволосая, даже под шубкой можно разобрать, что кругленькая, отдавала распоряжения. Главной же стряпухой была девка, на которую Даниле приходилось бы, даже встав на цыпочки, глядеть снизу вверх. Лицо у нее было крупное, носатое, и руки — как у здорового мужика, и в плечах — пошире Данилки, но и глазами та Авдотьица уродилась хороша, и ресницы были у нее подлиннее, чем у прочих девок, а косу Данилка назвал бы богатырской, кабы богатырям косы полагались…