Государь всея Руси - [35]

Предки Челяднина были так велики, так знатны, что даже в летописях и великокняжеских грамотах и указах никогда не назывались родовыми прозвищами, а лишь по имени и отчеству. И этого было достаточно, ибо их знали все.

Родоначальник Челядниных-Фёдоровых Таврило Алексия сражался в дружине Александра Невского против шведов. Это о нём повествуется в житии Александра, как въехал он по сходне прямо на шведский корабль в погоне за убегавшим от него королевичем и был свержен с конём в Неву, но «Божиею милостию изыде оттоле неврежден и снова наеха и бися с самим воеводою посреди полку их».

Сам Таврило Алексия был правнуком Кузьмы Ратьшича — тиуна и меченоши великого князя киевского Всеволода Ольговича[69]. Вон куда, в какую глубь, уходили корни Челяднина!

При внуке Александра Невского Иване Калите[70] потомки Гаврилы Алексича приехали на службу в Москву и пустили корни на Московской земле. Челяднины, Фёдоровы, Бутурлины, Пушкины — всё это ветви их могучего древа. Их положение при дворе московского князя было самым высоким. Соперничать с ними могли только два-три исконных московских боярских рода — Вельяминовы, Годуновы, Сабуровы, впоследствии, на великую свою беду, породнившиеся с великокняжеским родом, да, может, ещё один древнейший род — Кошкиных-Захарьиных-Юрьевых, которые вслед за Сабуровыми тоже связали себя родственными узами с великими князьями, но, в отличие от Сабуровых, не на беду, а на счастье, став впоследствии на целых триста лет самодержцами России[71].

Когда при деде Ивана великом князе Иоанне Васильевиче началась великая ломка уделов, их бывшие хозяева, владетельные князья, толпой хлынули в Москву. Рюриковичи, по крови сродни самому великому князю, они быстро захватили главенство при Московском дворе и истеснили, «засели» московских бояр, исконных слуг великокняжеских. Захудание, как зараза, накинулось на древние роды. Всего через полвека многие из исконных о боярстве уже и не помышляли. В спальниках, в стольниках, в ловчих, в сокольничих обретались они теперь и редко-редко дослуживались даже до окольничих[72]. Но не всех, однако, сумели подмять под себя княжата. Несколько старомосковских родов были так крепки и влиятельны, что устояли под напором княженецкой нахлыни, не пошатнулись, не истеряли места и чести. Челяднины-Фёдоровы были в их числе. Высший чин — чин конюшего, главы боярской думы, — был наследственным в их роду. Удостоился этого чина и Челяднин, но из-за великих своих опал, которые обрушил на него Иван, не простивший ему ни возмущения московской черни, ни свержения Глинских, ни многих иных козней и противлений, которыми он изрядно досадил ему, — утерял его. Но утерял только чин, всё остальное — знатность, почёт, влиятельность, может быть, и непримиримость — осталось. Слово его было весомо по-прежнему, к нему прислушивались, считались с ним, доверяли, а кое для кого слово его и вообще было как заповедь. Он словно был средоточием чего-то такого, в чём нуждались многие, и много взоров было устремлено на него — взоров горячих, нетерпеливых, в которых явно выдавалась готовность к борьбе, и взоров осторожных, выжидающих, колеблющихся, и даже таких, которые никогда ни на что не решатся, но с тайной радостью благословят или с тайной злобой проклянут решившихся. Много взоров было устремлено на него, потому что в глазах многих он был тем, кто более других обладал правом осуждать или оправдывать великокняжескую власть, и право это ему давали не только громадные заслуги его предков, на протяжении веков укреплявших эту власть и строивших для неё великое здание Московского государства, но и собственные достоинства, которых не отрицали даже его враги и которых он не растерял ни в чинах, ни в богатстве, ни в дни благополучий, ни в дни невзгод.

Может быть, вера Евфросинии в способность Челяднина поднять Москву и не была уж так крепка, как она стремилась показать Марфе, — всё-таки времена переменились: Иван уже не был мальчишкой, и власть держал в руках прочно; да и не против Ивана действовал тогда Челяднин — против Глинских, но что Челяднин мог очень многое — в этом Евфросиния не сомневалась. Не знала она только, как обратить это всё челяднинское себе на пользу, как сблизиться с боярином, как и чем залучить его в свой стан. Однажды он уже не поддержал её! Тогда, во время великой Ивановой хвори, он одним из первых присягнул царевичу Дмитрию и иных уговаривал сделать то же самое. Странно вёл себя боярин: сам — восставал против Ивана, противился, враждовал, а когда восставали другие — поддерживал Ивана. Не получится ли так и сейчас?

Евфросиния сказала об этом Марфе, и та, подумав, ответила:

   — То верно, у него что-то своё на уме. По чужой мысли не ходит и чужой страстью не мается. Своего вдосталь! Я так мню: он за правду, токмо за какую-то свою, особливую...

   — Что-то вельми много у нас на Руси правд развелось, — осердилась Евфросиния. — У каждого своя, будто правда — что кафтан. А правда одна, едина! Вот она — в святом углу! И у меня нет иной правды, опричь сей... Ежели боярин також движется сей правдой, то стези наши рано иль поздно пересекутся. Не будет он моим врагом, не будет! Верую!