Гостиница со странностями - [7]
— Место, где вы поселились, вполне подходит для того, чтобы продолжить общение с миром духов, — заметил я. — Не сомневаюсь, что дом кишит привидениями. Вы чем-то взволнованы?
— Ничуть, — отвечала миссис Ферн с веселым смехом. — Да и вы, сэр, страхи свои явно преувеличиваете. Просто воображение у вас слишком развито, что для мужчин, вообще-то, нехарактерно.
— А вы, я вижу, увлекаетесь фотографией, — заметил я с улыбкой. — Подтверждение тому я нашел и в гостиной.
— Что вы, сэр, это все муж. Терпеть не могу всякий хлам и обожаю, когда перед глазами — сплошь полированное красное дерево — если, конечно, таковое в комнате вообще имеется. Но мой муж обожает мусор, и с фотографиями своими не расстанется, наверное, ради даже самых расчудесных шедевров живописи.
— Ничего не поделаешь — любимое увлечение.
— Не совсем так, сэр. Это скорее… нежное сердце. Он разве не успел еще рассказать вам, что сердце — его слабое место? Ну, так это чистая правда, хотя, насколько я могу судить, характеризуя себя таким образом, люди далеко не всегда оказываются правы. Вещи очень быстро приобретают для него ценность в силу всего лишь каких-то ассоциаций, так что любую безделушку он готов хранить по той лишь причине, что она была с ним и прежде. Я-то мелочь всякую терпеть не могу. Но муж потакает моим слабостям, а значит, и я должна быть к нему снисходительна.
— Не знаю, миссис Ферн, вправе ли я — пусть даже ради того, чтобы выделить вас как приятное исключение, — критиковать представительниц вашего пола, но во всем, что касается понятий «дать» и «взять», женщины, как правило, не отличаются особой душевной щедростью.
— Вы женаты, сэр? — хозяйка взглянула на меня так спокойно и вместе с тем проницательно, что вопрос этот не показался мне неуместным.
— Ну нет, — рассмеялся я. — Могу похвастаться полным отсутствием каких бы то ни было увлечений — не считая, разве что, слабости к сигарам. Можете вы в такое поверить?
— Нет, не могу, — тихо, но твердо ответила она, не выказав при этом ни малейшего любопытства. После чего вернулась к прежней теме. — Видите ли, сэр, лишь человек, познавший тонкости супружеской жизни, вправе судить о том, что готова отдать женщина и сколько может она претерпеть так, что страданий ее никто не заметит. Простите меня, сэр, но вряд ли вы можете считать себя судьей в этом вопросе.
— Спасибо, что поставили меня на место, — ответил я. — Признаю за вами авторитет во всем, что касается брака. Но я, наверное, вас задерживаю — не говоря уж о том, что заставляю стоять? Ваш муж обещал провести меня по дому после ужина — показать кое-какие комнаты.
— Он будет здесь через минуту, — сказала миссис Ферн. — Не хотите ли присесть, сэр? Саймон, где Джордж?
Последние слова были адресованы Вертлявому, вернувшемуся в комнату с лопаткой угля. Не успел я удивиться тому, что столь почтенная дама, обращаясь к слуге, называет мужа по имени, как она со смехом обернулась ко мне:
— Ну, разумеется, я имею в виду не мужа, а конюха!
Я машинально кивнул и в очередной раз поразился проницательности этой женщины: конспиративная часть моего визита явно находилась под угрозой. Вспомнив о первоначальной его цели, я ощутил неловкость.
Вертлявый стоял неподвижно, разинув рот, с лопаткой в руке. Хозяйка не стала гневаться, а просто спросила решительно:
— Ты что, Саймон, окончательно рехнулся?
Воспоминание о детской песенке, герой которой отказал в угощении Саймону, пожалевшему пенни, заставило меня рассмеяться, и это не осталось незамеченным.
— Пожалуйста, извините, — пробормотал я. — Всего лишь очередной фотографический отпечаток прошлого.
— Я вижу, у вас хорошая память, — улыбнулась она. — Итак, Саймон, где Джордж?
Вертлявый задрожал всем телом; после недавней своей встречи с конюхом я мог догадаться о причине его волнений.
— Ну же, Саймон! — резко повторила хозяйка.
— Он вышел, — выпалил несчастный слуга и затрясся так, что угольки из лопатки посыпались во все стороны.
— Эй, парень! — Миссис Ферн ухватилась за рукоятку, прекратив этот угольный град. — Ты в своем уме?
Швырнув угли в огонь, она ужаснула Вертлявого следующим вопросом:
— Зачем вышел Джордж? Он под таким ливнем и потонуть может.
— Умоляю вас, мадам, я не знаю, — заикаясь, солгал Вертлявый.
Наконец хозяйка его отпустила.
— Никогда не поймешь, что у этого несчастного на уме. Правду он говорит с таким видом, будто лжет. Выдумки же получаются у него вполне правдоподобно.
«Кого надеется она ввести в заблуждение таким объяснением, себя или меня?» — подумал я, но, бросив взгляд на спокойное, открытое лицо этой женщины, тут же укорил себя за подозрительность. В комнату вошел хозяин.
— Добрый вечер, сэр, — пробасил он раскатисто. — Как вам наш ужин?
— Не припомню более вкусного угощения, — ответил я. — В комбинационной кулинарии вы настоящий виртуоз!
— Мне ведь, сэр, пришлось однажды работать под началом у хорошего шефа. В чем дело, миссис? Что-то, я вижу, тебе взгрустнулось.
— Джордж вышел из дому, — недоверчиво проговорила хозяйка.
— Неужели? — мистер Ферн наклонился, чтобы зашнуровать ботинок. — Что ж, остается только благодарить Бога за то, что он у нас такой плавучий. Этот ливень, пожалуй, и рыбу утопит.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.