Гости Анжелы Тересы - [41]

— Она жива?

— Жива, — ответил Давид.

Слова прозвучали как приветствие первых христиан. Известие о болезни Люсьен Мари быстро распространилось по Соласу.

Они стояли друг против друга, двое худощавых мужчин среднего возраста — Жорди на несколько лет старше — оба с морщинками раздумий на лбу и красивой, характерной для интеллигентов, формой головы. Двое мужчин разной национальности; жизнь их сложилась настолько непохоже, насколько это только возможно, и тем не менее было между ними что-то общее, какая-то прямо-таки физическая взаимная симпатия, как у двух братьев, сейчас еще увеличившаяся оттого, что черты Давида, хоть и по чистой случайности, тоже были отмечены усталостью и страхом.

Если бы они учились в одном классе, они были бы друзьями, если бы оказались в одном отделении на военной службе — то же самое. Судьба предначертала им понимать молчание друг друга, самочувствие друг друга, язык человеческих чувств за пределами различных национальных языков. Сейчас они встретились при самых различных неблагоприятных обстоятельствах — в качестве туриста и местного жителя в маленьком городке — но их наполовину физическое, наполовину духовное сходство все равно давало себя знать.

Жорди направился к колодцу и наполнил свой жестяной таз свежей водой.

— Хорошо бы Консепсьон не проснулась, — вздохнул Давид.

Тот понял его страх перед расспросами, перед сочувствием, перед любопытной дамской парикмахерской.

— Идите сюда и поспите, — предложил Жорди.

Давид без размышлений последовал за ним. Когда-то, в своей прошлой жизни, он с жалостью и состраданием смотрел па брезентовую раскладушку с серым солдатским одеялом; теперь же был счастлив, что moi па ней растянуться.

Когда он вернулся в монастырь, Люсьен Мари лежала, устремив взгляд па дверь, как будто уже давно его поджидала. Она выглядела совсем маленькой под одеялом; положенная высоко на подушке рука, казалось, принадлежала не ей. Раньше Давид не замечал, как красивы ее темные глаза, и какие они блестящие.

Монахиня у постели чопорно застыла и спрятала руки в рукава, когда Давид подошел и поцеловал Люсьен Мари.

— Извините, сестричка, — произнесла Люсьен Мари слабым голоском.

Давид уселся на красивый стул с прямой спинкой, сохранившийся, вероятно, еще со времен инквизиции.

— Сколько хлопот я тебе доставляю, — пролепетала Люсьен Мари тем же тоненьким голоском.

Давид не ответил. Он не мог, к горлу неожиданно подступил комок, и он заплакал, когда сознание того, что чуть было не случилось, обрушилось на него, как водопад. Он забыл о монахине, спрятал в одеяло Люсьен Мари свое лицо; ее рука все гладила и гладила его волосы.

Потом он услышал, что к нему обращается монахиня.

— У нее из-за вас повышается температура! — повторила она строго.

Он виновато посмотрел на Люсьен Мари. Да, и в самом деле, глаза ее подозрительно заблестели…

— Лучше вам теперь уйти.

— Нет! — воскликнула Люсьен Мари. — Клянусь, что жар снижается… Мне так больно… Я умру, если он уйдет…

— Вот видите, а теперь у нее повышается температура из-за вас, — укоризненно сказал Давид монахине.

Но потом они заключили перемирие и уселись опять, каждый по свою сторону ее постели. Люсьен Мари успокоилась, погрузилась в забытье. Через несколько часов, когда она опять открыла глаза, он прошептал по-шведски, как будто монахиня не услышит его через свой головной платок.

— Ты меня слышишь?

— Да? — прошептала она в ответ.

— Люсьен Мари — что бы я делал, если бы с тобой что случилось? Я это понял сегодня утром — тогда бы солнце взошло для меня черным, и никогда больше не запели бы птицы…

— О боже, ты говоришь слишком быстро, я не поняла, что ты сказал в конце, — жалобно промолвила она, и казалось, она получила подарок, а потом его потеряла.

Но он постеснялся повторить эти слова по-французски. Кстати, тут вмешалась монахиня, осуждающим перстом указывая на Люсьен Мари.

— Посмотрите, как вы ее волнуете! Я не хочу за это отвечать, — и она зашагала вон из палаты в своих плоских широких башмаках.

— О, — произнесла Люсьен Мари. Они взялись за руки и стали ждать. В ее маленькой горячей руке бешено бился пульс…

Где-то в глубине его сознания зазвучали слова:

Солнце взошло, но оно было черным

Запела птица, но горлышко ее было

проколото…

Другая мысль возражала конфузливо: не хватало только, чтобы ты использовал это в каком-нибудь стихотворении… Но ему было безразлично, в одном плане он размышляет или в нескольких, где-то внутри у него все равно звучала печальная песнь птицы, где-то в глубине души он знал, что в конце концов могло тогда произойти.

Дверь распахнулась и сама матушка-настоятельница появилась в дверях. Монахиня в круглых очках мелькнула было за ней, но аббатисса вошла одна и закрыла за собой дверь.

Давид поднялся, продолжая держать руку Люсьен Мари в своей.

Тонкая рука настоятельницы вспорхнула в жесте учительницы, и она промолвила с удивительно веселой иронией:

— Но, дети мои, надо же быть благоразумными…

Давиду представились на миг великие аббатиссы прежних времен, тех, что в дни своего величия были знатными дамами, с богатым опытом в женских делах, а уходя в монастырь, отрекались от света — но не от своей осведомленности о нем.