Гости Анжелы Тересы - [37]

— А, теперь понятно! Не удивительно, что все пошло так быстро, — возмутился доктор. — Это все равно, что накачивать инфекцию в кровь. Я должен позвонить в монастырскую больницу.

— Она единственная здесь?

— Да. У вас есть телефон?

Нет, Консепсьон не обзавелась телефоном. Давид ухватился за одного из мальчиков Вальдес и послал его к Гонзалесу за такси.

— Но мне же нужно домой, — Люсьен Мари заплакала от сознания своего бессилия.

Давид закутал ее в плащ, но она сама спустилась по лестнице, землисто-серая, с подгибающимися коленями.

Консепсьон высунулась из своей парикмахерской, ее голос стал низким и глубоким от сострадания:

— Матерь божия, какое несчастье! Бедная сеньора, как же она так заболела!

Она сразу же взяла па себя функцию античного хора: сама печалилась, сама объясняла происходящее и привлекала к нему внимание. Когда Люсьен Мари садилась в такси, вся улица оказалась уже заполненной зрителями.

Она спрятала лицо измученная, на плече у Давида. Самое невинное любопытство непереносимо для того, кто даже в целях самозащиты не может заставить себя улыбнуться.

Они сидели, прижавшись друг к другу, в молчании перед тем, что разрушило все их планы. Под своей рукой он чувствовал ее пылающую кожу.

Давида мучили горькие угрызения совести, Почему он ничего не замечал? Ее слабость и необъяснимые рыдания вчера должны были бы послужить для него предостережением, что тут что-то не так. Но раньше у него не было привычки заботиться о ком-нибудь другом.

Однако был же он женат?

Да. Но болел и соглашался принимать заботы и уход он — а Эстрид их только ему оказывала, как всегда, молчаливо, добросовестно. Ему не довелось испытать, как бывает, когда роли меняются.

Люсьен Мари была гораздо импульсивнее, в любой момент от нее можно было ожидать непредвиденного поступка, как, например, сейчас, с больной рукой: кинулась к нему из Парижа, хоть разум должен был подсказать ей, чтобы она сидела тихонько на месте и ждала, пока выздоровеет. А когда заметила, что болезнь не проходит оттого, что на нее не обращают внимания, а становится хуже, то преисполнилась страха, что будет Давиду в тягость, и притворялась здоровой в надежде успеть домой.

Может быть, такая реакция была типично женской? В качестве юриста ему приходилось слышать о случаях, когда девушки молчали и таились до последнего момента, пока в один прекрасный день не валились с ног, рожая ребенка прямо на кухонном полу у своих хозяев.

Но в тех случаях дело объяснялось стыдом, имеющим социальные причины, он не мог иметь места в случае Люсьен Мари. Или мог? Может быть, здесь сказалось неосознанное смущение девушки из французской семьи перед элементом незаконности в их отношениях? Он же не мог заставить себя говорить «моя жена». И ей тоже казалось неестественным думать о нем как о «моем муже», о «моем супруге в горе и в радости», в доме которого ее настигла болезнь. В глубине души оба они все еще были любовником и любовницей, играющими в женатых людей.

Странно. Неужели действительно несколько строчек, прочитанных над ними мэром или священником могут вызвать какие-то изменения в их душе? Как будто их собственное решение, их собственное желание соединить свои судьбы было не самым главным.

Им пришлось посидеть в машине и подождать, пока врач пошел в свою приемную звонить в больницу.

Счетчик в такси гвоздиками прибивал набегающие секунды. Люсьен Мари слабела все больше, ее все сильнее сотрясала дрожь.

Давида охватило странное чувство, в памяти оно предстало перед ним бесчеловечным и душераздирающим эпизодом. Несколько лет назад, когда он еще был женат на Эстрид, она заболела гриппом. У нее была высокая температура и во избежание заражения она попросила его спать на диване в его комнате. Ночью он проснулся оттого, что звонил звонок, Он вскочил и спросил сонным голосом, не нужно ли ей чего-нибудь. Нет, заверила его Эстрид и попросила извинения, что его разбудила, она только завела будильник, чтобы в назначенное время принять сульфидин. И перевела стрелки на следующий раз.

Сейчас он вспомнил ее хриплый голос и блестящие от жара глаза, и подумал: бедная девочка, какая она была беспомощная, при всей своей деловитости. Даже когда волны лихорадки, как волны прибоя, накрывали ее с головой, она рассчитывала только на свое собственное умение плавать. Она сама была и пациентом и врачом, он не понадобился даже для того, чтобы подать ей ложечку с лекарством.

Разве мог он знать, насколько она была несчастлива из-за того, что он этого не сделал?

Он почувствовал, как Люсьен Мари всей своей тяжестью привалилась к его плечу. Ничто не могло быть ей более чуждым, чем лечить себя по будильнику. Он знал ее способность страстно чему-нибудь отдаваться. А вдруг она так же страстно отдастся и болезни и… Что же так долго не приходит доктор?

Нет, вот он, наконец-то. Монахини ждут их в своей больнице.

Шофер поехал зигзагами вверх по склону горы, машина подпрыгивала и сотрясалась. Каждый толчок все более болезненно отдавался в теле Люсьен Мари.

Монастырь расположился на горном уступе. Белые стены среди кипарисов, лавров и высоких тополей.

Две монахини в средневековых одеяниях ожидали их у ворот. Они очень приветливо приняли Люсьен Мари, но у Давида появилось знобящее чувство, что их уход за больным и лечение относятся к той же эпохе, что и одежда.