Гость - [10]

– Привет, – сказал Лазарь и почти ласково улыбнулся, – в гостях?

– Привет. – Он ответил послушно, словно кто-то завел в нем хитрый механизм. – Да вот, в гостях. А ты – живешь?

– Да вообще нет, тоже – бываю…

– Понятно.

Он замолчал, чувствуя какую-то неизвестную ему, жалкую собственную беспомощность. Лазарь тоже молчал, вертя в тонких пальцах засаленный граненый стакан с какой-то бурой жидкостью. «Сейчас он уйдет, и я никогда», – подумал он, но закончить мысль не сумел. Что, собственно, никогда? Он не знал. Мысль выскользнула откуда-то из подкорки. Да и страх свой он вряд ли сумел бы объяснить. Мулатка несла какую-то чушь и настойчиво пробиралась пальчиками ему под рубашку, он попытался отстранить ее руки, но она тихонько смеялась, не переставая что-то говорить, и продолжала расстегивать пуговицы, на секунду она заслонила ему комнату, а когда он наконец сбросил ее с колен, то увидел, что Лазарь почти скрылся за дверью. Он рванулся следом, распихивая какие-то гуттаперчевые тела на своем пути. Лазарь не спеша уходил по коридору. В эту секунду он понял, почему испугался. Лазарь ведь был единственным, кто слышал их последний разговор с Ольгой. Но он понял и другое: он был единственным, кто знает – Лазарь тоже был там.

– Куда же ты? – Голос его звучал теперь совсем по-другому. – Торопишься?

Лазарь медленно повернулся к нему, внешне он был совершенно спокоен:

– Мне пора. Прощай.

– Задержись на минуту, пожалуйста. Можно задать тебе вопрос?

– Валяй.

– Когда я ушел с причала, ты же еще оставался? Ты что же, не слышал, что там – тишина, что она, Ольга, ну – не пытается выбраться и вообще… молчит. Ты что, не понял, что с ней что-то ненормально?

– Ты о чем это? – Лазарь говорил негромко и по-прежнему хранил спокойствие. – Где я остался?

– На причале, где мы с Ольгой…

– Ты был с ней, когда она топилась? Вот не знал. Да и никто вроде не знал, а?

– Как ты не знал? Ты же догнал меня у трамвая, вспомни! Я же толкнул тебя, и ты вывалился. Ты что?

– Слушай. – Лазарь по-прежнему говорил тихо, но голос его стал жестким. Он уже не улыбался. – Я не знаю, что ты плетешь. Говорили, ты сбрендил после нее и тебя лечили в психушке. Видимо, не до конца. Я не был ни на каком причале, ни в каком трамвае, и ты меня никуда не толкал. Может, тебе пить не стоит, старик?

Он ничего не понимал из того, что происходило сейчас между ними. Кто-то из них действительно сбрендил. Но Лазарь не скажет больше ничего другого, это было ясно. Он повернулся, не говоря ни слова, и пошел назад.

Сзади раздался шум лифта, вызванного Лазарем, потом наступила тишина, и в этой тишине все так же тихо, но отчетливо прозвучал вопрос:

– И кстати, какого хрена я должен был ее спасать? Она же выбрала тебя?

Он не успел даже повернуться. Створки лифта мягко сомкнулись, и шум кабины постепенно затих у него за спиной.

Вернувшись в комнату, он спросил у кого-то, кто более всех походил на ее хозяина, знает ли он того парня, который сидел напротив и вслед за которым он вышел в коридор, – тот старательно напрягал память, но ничего толком вспомнить не смог.

Имя журналиста Петра Лазаревича было ему известно. Он не то чтобы постоянно, но периодически читал его злые, умные материалы, рискованно затрагивающие интересы правящего истеблишмента и проливающие свет в самые темные и грязные закоулки большой политики.

Этот человек с типичной внешностью московского тусовщика средней руки, веселый и чуть нагловатый, но, несомненно, неплохо образованный и умеющий, когда захочет, достойно себя вести, ничем даже отдаленно не напомнил ему Лазаря, впрочем, с момента их последней встречи прошло двадцать с лишним лет.

– Да, на Байкале. – Лазаревич остановился у двери и смотрел на них открыто и доброжелательно. «Я виноват, увлекся, но готов просить прощения и ответить на все ваши вопросы готов, – словно говорил его ясный взгляд, – и будет, ей-богу, несправедливо выставлять меня сейчас на улицу под проливной дождь, как паршивую, к тому же нашкодившую собаку». – Вы там бывали?

– Бывал. Когда-то давно.

Случайный, казалось, вопрос вроде бы разрядил обстановку. По крайней мере, в защиту Лазаревича прозвучал, хотя и несколько иронично, первый голос:

– Собственно, вас никто не выгоняет, господин журналист. И куда вы сейчас пойдете – умирать на нашем пороге?

Лазаревич только развел руками и грустно улыбнулся:

– Очень вероятно. Мне кажется, я настолько вас достал, что вы готовы дать мне хорошего пенделя. Уж лучше сам.

«Ты прав, Пит, лучше бы тебе самому. Самому пустить себе пулю в лоб или, к примеру, не завязнуть в грязи на своей машине, а взорваться вместе с ней, еще лучше бы тебе, грязный ублюдок, вообще не родиться на свет, – она размышляла так и разглядывала его беззастенчиво, в упор, улыбаясь при этом слегка отстраненно, – удивительно, что никто до сих пор не свернул тебе шею, ведь ты, мерзавец, наверняка сломал жизнь не одному человеку за столько-то лет!»

Лет и вправду прошло уже очень много, и многое изменилось в мире – она даже не сразу узнала его, хотя ничего не забыла. Возможно, впрочем, дело было именно в этом – она помнила все до мельчайших деталей, и она очень хорошо помнила его, но тогдашнего. Теперь же он очень сильно изменился. Даже помолодел. Точнее, он всегда был моложав, но в те давние годы старался казаться старше и солиднее, теперь же, напротив, не явно, но все же молодился. К тому же у него появился стиль, и он умело ему соответствовал. Тогда он и понятия не имел, что это такое, а верхом совершенства считал наличие настоящих фирменных джинсов и японских часов «Сейко». Он по-другому говорит теперь и, наверное, по-другому думает, но она готова была заключить самое рискованное пари: он не изменился ни на йоту, оставаясь таким же негодяем, каким она его хорошо помнила, негодяем милым и обаятельным и оттого еще более опасным.