Госпожа сочинительница - [94]

— Очень красивая особа, с решительными, дерзкими до нахальства манерами… богатая и жадная, вообще, несмотря на стихи, — баба-кулак! Муж ее — красивый, несчастный мальчик Сережа — туберкулезный, чахоточный.

Человек многогранен, а другие видят в нас только то, что хотят видеть… Ну да, тени и свет в нас уживаются весьма причудливо!

Они жили… жили как все, со своими счастьями и несчастьями, со своими недоразумениями, непониманиями, обидами, которые в жизни прощались, но на бумаге, в часы тайных ночных бдений Марины наедине с пером, они превращались в страшные пророчества, которые сторицей вернутся когда-нибудь этой молодой, неопытной, глубоко чуждой друг другу паре.

Идите же! — Мой голос нем.

И тщетны все слова.

Я знаю, что ни перед кем.

Не буду я права.

Я знаю: в этой битве пасть.

Не мне, прелестный трус!

Но, милый юноша, за власть.

Я в мире не борюсь.

И не оспаривает Вас.

Высокородный стих.

Вы можете — из-за других —

Моих не видеть глаз.

Не слепнуть на моем огне.

Моих не чуять сил…

Какого демона во мне.

Ты в вечность упустил!

Но помните, что будет суд.

Разящий, как стрела.

Когда над головой блеснут.

Два пламенных крыла.

…В ночь под Новый, 1914 год в доме в Замоскворечье вдруг вспыхнул пожар — загорелась сажа в трубе. Вместо того чтобы пировать и праздновать, заливали вспыхнувшую кухню, а потом убирали грязь. Прислуга, конечно, была в ужасе:

— Плохая примета! Быть беде!

Марина смеялась:

— Оставьте ваши костромские глупости!

Служанка, бывшая коренной москвичкой, обиделась:

— Дайте мне расчет! Уйду от вас! А вам, барыня, скажу: примета плохая! Как бы не помер кто в семье!

И мстительно покосилась на бледного Сергея, который только недавно вернулся из санатория, где лечил свои больные легкие.

Марина вспыхнула не хуже того пожара, выгнала служанку вон — сама выгнала, просто так уйти не дала, — однако призадумалась, хоть и считала себя неверующей. Да такой она и была и не скрывала этого. Например, в письме к Розанову, еще когда переписывалась с ним, признавалась этаким горделивым полушепотом:

«Слушайте, я хочу сказать Вам одну вещь, для Вас, наверное, ужасную: я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни.

Отсюда — безнадежность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы — молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить…

Может быть, Вы меня из-за этого оттолкнете. Но ведь я не виновата. Если Бог есть — Он ведь создал меня такой! И если есть загробная жизнь, я в ней, конечно, буду счастливой.

Наказание — за что? Я ничего не делаю нарочно».

Ладно, бог богом — но всякие там черти — лешие — домовые — черные кошки… Мы все рождаемся с ощущением некоего суеверного страха в душе. Хотела Марина или нет, а о пророчестве сердитой служанки она теперь не могла перестать думать. Но поскольку, субъективно считая центром своей вселенной Сергея и Алю, она все же — независимо от себя, объективно! — по-прежнему была величайшей эгоцентристкой и все солнца, все планеты в мире вращались только вокруг нее, она снова задумалась о смерти. Причем не долгожданной, а — внезапной и даже нежеланной из-за своей внезапности и преждевременности. Все люди умирают…

Уж сколько их упало в эту бездну.

Разверзтую вдали!

Неужели и со мной это когда-нибудь произойдет?!

Настанет день, когда и я исчезну.

С поверхности земли.

Неужели такое возможно? Неужели?!

Застынет все, что пело и боролось.

Сияло и рвалось.

И зелень глаз моих, и нежный голос.

И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом.

С забывчивостью дня.

И будет все — как будто бы под небом.

И не было меня.

Изменчивой, как дети, в каждой мине.

И так недолго злой.

Любившей час, когда дрова в камине.

Становятся золой.

Виолончель, и кавалькады в чаще.

И колокол в селе… —

Меня, такой живой и настоящей.

На ласковой земле!

К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры.

Чужие и свои?! —

Я обращаюсь с требованьем веры.

И с просьбой о любви.

И день и ночь, и письменно и устно:

За правду да и нет.

За то, что мне так часто — слишком грустно.

И только двадцать лет.

За то, что мне прямая неизбежность —

Прощение обид.

За всю мою безудержную нежность.

И слишком гордый вид.

За быстроту стремительных событий.

За правду, за игру… — Послушайте! —

Еще меня любите.

За то, что я умру.

Смерть, впрочем, ждала не ее, а другого человека. Однако она очень близко затронула Марину.

Ее любовь и любовь к ней Сергея была подвергнута первому и очень серьезному испытанию. Как ни странно, не безденежьем, не бытом, не трудностями рождения и воспитания первого ребенка — эти все трудности существовали и всегда будут существовать в их жизни, всегда будут их испытывать, еще и жесточе, чем других, — любовь была впервые испытана на прочность появлением между ними двумя — третьего.

О, о, о… Сколько таких третьих еще встанет между ними за те более чем тридцать лет, которые они проживут вместе… Однако небеса для начала подшутили весьма изощренно: первым в этой череде суждено было стать родному брату Сергея, Петру Эфрону. Он-то и упадет в эту бездну, разверзтую вдали, но заберет с собой немалую часть сердца Марины.

…Он, со своими тонкими чертами большеглазого лица, темными, словно бы всегда полузакрытыми веками, высоким лбом и впалыми щеками, очень худой, был и похож на Сергея, и не похож. Может быть, не столь ослепительно красивый, но еще более романтический и нежный. Беспомощный! Еще сильнее нуждающийся в защите!