Госпожа победа - [95]

— Подполковник Огилви поведал мне о любопытных планах командования, — тихо сказал Верещагин. — Кто-то из устроителей нашего маленького праздника хочет учинить Лучникову «выбарабанивание». Ты случайно не в курсе?

Сергей смутился. По лицу было видно, что он в курсе.

— Так. — Верещагин расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и ослабил узел галстука. — Тогда вопрос: почему не в курсе я?

— Его благородие… — Барлоу слегка покраснел, — велел, чтобы… Ну, одним словом, он не велел вам говорить.

— Подполковник Ровенский не велел говорить мне о своих планах?

— Это не его планы.

— Добро… — Верещагин задумался на миг. — Сергей, я хочу видеть батальон до последнего человека. Через пять минут.

— Слушаюсь, сэр!

Мгновенное движение в толпе, серия окликов, и вот из массы разнородных мундиров выделились и выстроились четыре шеренги в хаки с черным — корниловские горные егеря.

Но позвольте, где же полковник, который так хотел сказать своим подчиненным что-то важное? Вместо него как из-под земли вырос поручик-распорядитель.

— Очень хорошо, поручик, очень хорошо, — сказал он. Следуйте за мной… Не беспокойтесь о своем командире, беспокойтесь о том, как встать на разметке…

Кругом уже шли построения, суета, крики сержантов, пробовал голос военный оркестр, на балконе для провожающих пенилась букетами толпа гражданских, спотыкаясь о кабели, носились телевизионщики, щелкали затворы фотокамер, звезды фотовспышек за доли секунд проживали свою краткую жизнь…

Тяжеловесный и изящный, как лебедь, «Боинг» заходил на посадку.

Верещагина же тремя минутами раньше отозвал другой штабной офицер, поручик.

— Главнокомандующий убедительно просит вас подойти к нему.

Что сделаешь, когда такие люди убедительно просят, это значит, что они требуют. Верещагин пошел за своим сопровождающим.

Главнокомандующего, сиречь полковника Адамса, здесь не было. Вообще никого из командования не было — секундой позже Верещагин различил на летном поле четыре черных лимузина «руссо-балт» с флагами дивизий. Здесь же наблюдались люди в немалых чинах, но все — порученческого сословия.

— Быстро изложите мне суть дела, господа, — краем глаза он видел, как строится на летном поле четвертый батальон, как напротив выстраивается полк Огилви, а «Боинг» уже тормозит на взлетной полосе… — Построение идет, мне нужно успеть сказать ребятам два слова.

— Вы останетесь здесь, полковник, — адъютант Адамса смотрел словно сквозь него.

— Зачем?

— Какая вам разница? Стойте спокойно, потом вернитесь. Все.

Верещагин развернулся и поспешил на летное поле, к батальону.

— Стойте! — заорал ему вслед адъютант. — Стойте, сэр! Это приказ командующего, остановитесь!

Метров через десять адъютанту удалось его догнать.

— Послушайте, вы что, с ума сошли? Немедленно вернитесь!

Арт продолжал движение. «Если он попробует остановить меня, я его ударю».

— Да что за безобразие, в самом деле! — адъютант его высокоблагородия ухватил егеря за рукав.

В толчее и мельтешении последних приготовлений никто не заметил, как щеголеватый поручик отчего-то согнулся пополам и сел на темно-желтую плитку. Никто не обратил внимания и на хамское поведение командира дивизии, который, вместо того чтобы протянуть руку адъютанту главнокомандующего, ускорил шаг, потом бегом догнал аэро-симфовский кар, на котором телевизионщики катили к месту встречи, и подскочил на подножку машинки.

— If you want something done well, do it yourself[13] — сказал он, соскакивая с подножки. Очень своевременная мысль и очень своевременное действие. Он снова побежал. Там, кажется, уже началось…

* * *

Они ожидали увидеть супермена, победителя «Антика-Ралли», плейбоя, лидера, повелителя умов и сердец…

Они увидели полупомешанного, израненного, испепеленного человека…

…Верещагин успел в самый последний момент и остановился в нерешительности за шеренгой спин. То, что он задумал, казалось идиотизмом — как и все задуманное в последнюю минуту перед осуществлением, когда еще не пройдена, как говорят пилоты, «точка возврата». По большому счету, Лучников заработал то, что ему собирались выдать. И месяц назад Арт с удовольствием возглавил бы строй и скомандовал «Батальон, кру-гом!». Но то было месяц назад…

Он осматривался, переводя дыхание. «Боинг» подруливал к трапу, никто особенно не обращал внимания на Артема — мундир среди мундиров, лист в лесу. Журналисты выцеливали объективами дверь самолета. Военный оркестр замер в ожидании. Арт разглядел рядом с тамбурмажором человека в штатском, который тоже разглядывал «Боинг» в театральный бинокль. Значит, как только появятся иосовцы, этот тип даст сигнал, грохнут барабаны, и геройские защитники Крыма повернутся спинами к тем, кто будет выходить из самолета, и те пойдут сквозь строй спин под отрывистые, как удары шпицрутенов, короткие дроби. Drumming-out, процедура позорного увольнения из армии, в свое время перенятая у американцев. Один раз Верещагин принимал в ней участие — еще когда был подпоручиком, и потом три дня ходил как пришибленный: ему снились эта дробь, жаркое марево лагеря Чуфут-Кале и слезы в глазах солдата, которого вели вдоль шеренги спин — тридцатипятилетний мужик, ветеран турецкой кампании, в пьяной драке убивший гражданского, плакал как ребенок… Лучников, пожалуй, не заплачет. Ему и смысл всего этого не будет понятен до конца — это понятно только военному, а особенно отвоевавшему военному: только что эти люди были твоей семьей, готовые умереть или победить вместе с тобой, вы так много разделили, и вдруг в одночасье ты для них никто, пустое место, они тебя не знают и видеть не хотят. Если тебя приговорили к расстрелу — тебе могут посочувствовать, угостить сигаретой, передать последнее письмо и молиться, чтобы именно в их винтовке был холостой патрон. Но если ты приговорен к «выбарабаниванию» — сочувствия не жди. К «выбарабаниванию» приговаривают редко, но за такие проступки, которые и должны караться несмываемым позором.