Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - [6]

.

— Не дорого?

— Обещают шемаханского шелку, Домажир николи не омманывал! Корелы приезжали.

— Приезжали?

— Ну. Железо везти прошали. Я сказала: пусть обождут до тепла.

Дешевле водой-то, чем горой. Им дала полтретья — десять кун, да ржи четыре коробьи, да берковец [13] соли. Грамотку написала, не бойся.

— Кто да кто?

— Гриша да Максимец, да третий с ними, новый кто-то.

— Иголай и Мелит, должно!

— Я ихни имена, некрещеные-то, беда, все путаю.

— Добро.

Помолчали.

«Взрослый сын-то совсем, — удовлетворенно думает Ульяния. — Где только не побывал! В деда пошел, в Луку. Деловой. И в немцы ездит, и с Корелой торгует, и низовские города перевидал, почитай, все». Вот приехал, и хорошо Ульянии. Пускай так сидит, молчит, отдыхает. И ей на сердце спокойно, не болит, как давеча. Лицо-то красное, загрубело на ветру да на стуже. Устал. Ничего, в бане выпарится сейчас! Последний сын. Не думала уже, что будут, а вот народился! Кажется, никогда и мужа так не ждала, как его теперь… Все бы сидела рядом с ним, и говорить даже не нужно, все понятно и так. Теперь гостей созовет…

— Еще Якуна Вышатича пригласи, того нать! — подсказала Ульяния, угадав, о чем думает Олекса. Слишком хорошо понимали друг друга.

И еще на один вопрос, не заданный вслух, ответила погодя:

— Домашей я довольна, грех на нее жалитьце. И тебя ждала, убивалась.

Не говорит, а вижу по ней. Сейчас-то вся сияет, гляди-ко! Завид без тебя заходил раза четыре никак.

— Уже не гордитце?

— Куда! Переложил гнев на милость. Нынче: Олекса да Олекса, зять любимой да богоданной…

— Нынче сам в доле со мной. Как с Юрьевского похода поехали мы в гору, вот уж шестое лето в любимых я у его хожу!

— Сходи уж сам к Завиду, пригласи, обрадуется старик. — Ульяния рассмеялась неслышно, пояснила:

— Даве мне кота принес, подарил. Черного.

Что соболь! А бывало, в черквы встретит, не поклонитце. Сходи к старику.

Положила старые руки на столешницу. Помедлила. Вглядеться еще раз, досыта уж! Дедушка Лука помирал, говорил: «На тебя одну, Уля, дом оставляю!» А пора и устать, седьмой десяток на исходе… Поднялась:

— Ну, я пойду проведаю, баня-то готова, поди? Приготовлю тебе лопотинку переодетьце. К вечерне пойдешь?

— Пойду.

Мать вышла. Олекса еще раз осмотрелся, погладил лавку, ощутил ладонью щекотную сухость дерева. Обвел очами прочные тесаные стены, печь в изразцах, дорогие иконы, поставцы с обливной и кованой посудой, новинку, им самим привезенную, татарскую: сундук, мелко расписанный неведомым восточным хитрецом…

Сейчас забежит Домаша! Только подумал, полузакрыв глаза, — и уже забежала.

Коротко рассмеялся, встал легко, стряхнув набежавшую усталость:

— В баню пойду, припотели мы дорогой.

Глава 3

Парились на совесть. Хлестались вениками, поддавали квасом на каменку. Выскакивали, ошалев от жары, прямо по весеннему снегу бежали к проруби, окунались в ледяной кипяток — ух! Девки, что брали воду из Волхова, весенними шалыми глазами провожали раскаленных докрасна нагих мужиков. И — снова в хмельной, шибающий, невозможный пар полка.

Размякшие, довольные — сейчас и не понять, что один господин, а другой разве только не холоп обельный, — неторопливо одевались, разговаривая, и тут уже стала выясняться разница положений.

Станята натягивал порты добротные, но простые — серого домашнего сукна; Олекса — дорогого, чужеземного. Станята надевал сорочку холстинную, Олекса — тонкого белого полотна. Сверх Олекса надел шелковую, шелку шемаханского, шитую цветными шелками и золотом; Станята — полотняную, с вышитой грудью.

Глянул Олекса — глаз был верный у купца, — оценил яркую праздничность веселого и крепкого, красного по белому шитья на рубахе Станяты. Пожалуй, и лучше, чем у него самого: просто, а эвон, издалека видать, и не спутается узор! Не утерпел:

— Мать вышивала?

— Не, Любашка поднесла, ее подарок! — небрежно бросил Станька и отвел глаза. Взглянул еще раз Олекса, хотел крякнуть — и ничего не сказал, занялся опояской.

Молча, посапывая, надел праздничный цветной зипун — такого Любашка не подарит! Кунью шубу, крытую вишневым сукном, с откинутым бобровым воротом, алую шапку с разрезом впереди и соболиной опушкой, зеленые, шитые шелками, рукавицы. Новая девка, посланная прибрать за мужиками, еще больше расширила глаза, увидав Олексу, изодетого в дорогие порты [14]…

Из бани, отдохнув, просохнув, выпив квасу домашнего (Ульяния мастерица была готовить квасы всякие: из листа, дробины, хлеба, медовый, морошковый, брусничный, клюквенный, весной из березового соку — не перечислить все-то враз!), отправился Олекса в церковь. Свою, Ильинскую.

Церковь была небольшая, чуть приземистая, тяжелая снаружи и очень уютная внутри, с алтарем, как бы вдвинутым в тело храма. Крепко сложено!

Неровные широкие швы обмазки путаным узором обегали серовато-розовые глыбы плитняка и тонкие ряды плоского кирпича — плинфы. Узкие, расширенные кнаружи, чтобы забрать больше света, окна приветствовали Олексу блеском слюдяных оконниц. «Кровлю перекрыть надо, — хозяйственно подумал он, оглядывая храм, — купол-то хорошо позолотили, колькой год, а все как словно новый!»

Войдя, Олекса пробрался вперед, то и дело кивком головы раскланиваясь со знакомыми уличанами, перебрасываясь вполголоса то с тем, то с другим.