Господин Пруст - [84]

—     Но откуда такие манеры, сударь?

—     Ему нужно убеждать самого себя, Селеста. Вы даже не представляете, как он несчастлив оттого, что не стал великим человеком. А ведь он жаждал триумфа для своих сочинений, чтобы они не канули в вечность.

В конце разговора граф все-таки выдал свои намерения:

—     Как вы думаете, Селеста, о чем он спросил меня, перед тем как уйти?.. «И все-таки, Марсель, мне хотелось бы знать, что будет с вашим бароном де Шарлюсом».

Хотя г-н Пруст и не упомянул о своем ответе, но по его улыбке я поняла, что он опять усыпил графа.

В заключение де Монтескье сказал:

—     Я собираюсь в долгое путешествие, из которого вернусь уже седым. Поеду только на юг. Из Ниццы пришлю вам золоченого шоколада.

Я и до сих пор помню, как г-н Пруст произнес эту последнюю фразу. Один раз он уже говорил мне: «Знаете, Селеста, я ничуть не преувеличиваю, граф способен прислать мне отравленные цветы». А теперь он снова предупредил меня:

—     Если когда-нибудь он и вправду пришлет шоколад, бросьте его в по­мойку, не открывая пакета. Я не удивлюсь, если он отравлен.

Но не было ни шоколада, ни писем. Через год граф умер там же, на юге. Как ни странно, но персонаж книги может внушать некий глубинный страх; даже после его смерти г-н Пруст говорил мне о нем:

—     Поразительно, Селеста, но иногда мне никак не верится, что граф Робер умер. Ведь такой человек вполне способен представиться мертвым и скрыться под другим именем из одного только любопытства, что будет «потом»... узнать, какая осталась о нем память. Вы даже не представляете, какого он был о себе мнения!

Мне казалось, что в то время персонажи и реальные люди как-то перепутались у него в голове: в Шарлюсе он все еще видел живого де Монтескье. С другой стороны, уже много лет граф перестал существовать для г-на Пруста. Как говорится в «Обре­тенном времени», он стал одним из «привидевшихся во сне», «чья жизнь все более становилась сном», а  истинной реальностью был г-н де Шарлюс.

XXII «СЕЛЕСТА, Я ХОРОШО ПОРАБОТАЛ»

Надо было видеть его все эти восемь лет, ночь за ночью, чтобы по-настоящему понять всю страсть, вложенную им в своих персонажей и в свое творчество, которое в конце концов и сожгло его. И только уже потом, через годы, я поняла, что он никогда не отдалялся от своей книги. И если я говорю «книги» в единственном числе, то лишь потому, что, даже обдумывая какую-то одну главу, он всегда сохранял в себе идею всего творения.

Когда я появилась на бульваре Османн, он работал над тем, что стало впо­следствии «Под сенью девушек в цвету» и составило третий, четвертый и пятый тома «Поисков утраченного времени». Достаточно лишь посмотреть, как там все связано, чтобы понять — перед его взором всегда было развитие действия в целом.

Даже выезжая в свет, он не переставал обдумывать какую-нибудь ситуацию, как и при наших с ним разговорах.

И если бы я не была так молода, то, может быть, и увидела бы эту работу мысли за его улыбкой, когда он возвращался и, сняв цилиндр, говорил мне: «Идите в мою комнату, Селеста», или: «Пошли в малую гостиную, посидим немного».

Иногда, проговорив два, три, четыре часа, он останавливался, и я осмеливалась спросить:

—     Почему вы не говорите все до конца, сударь?

Он смотрел на меня с теплой улыбкой и отвечал таким тоном, в котором были слышны и серьезность, и печаль:

—     Мне надо работать, Селеста, а потом мы продолжим.

Я уже говорила, что, уходя из дома, он оставлял на постели разбросанные га­зеты, журналы, маленькие листки бумаги со своими заметками. Моей первой заботой было привести все это в порядок к его возвращению. В доказательство того, что он никогда не переставал думать о своей книге, приведу один случай.

Однажды г-н Пруст вернулся раньше, чем я ожидала, с нахмуренным взглядом и недовольно надвинутой шляпой. Еще не раздевшись, он сказал:

—     Ах, Селеста, для меня пропал весь вечер из-за одной записки, оставлен­ной на постели. Я знаю, что вы никогда ничего не путаете, но все-таки не мог успо­коиться. Если бы она потерялась, было бы ужасно. Это мне все испортило, и я уехал как только мог раньше.

Мы сразу же пошли в комнату, и он стал озабоченно рыться в бумагах, которые я положила на прикроватный столик, а найдя то, что нужно, безумно обрадовался:

—     Ах, да, вот же она! Я так и думал, Селеста, вы просто чудо, просто не знаю, как и благодарить вас!

Сказать, когда и сколько часов работал г-н Пруст, так же трудно, как и ответить на вопрос, когда он спал. Я часто спрашивала себя, а спит ли он вообще? Да, он от­дыхал, и, конечно же, задремывал, но полностью уйти от состояния бодрствования... В часы, когда у нас царила полнейшая тишина, я никак не могла сказать, отдыхает он или работает. Было абсолютно запрещено подходить к какой-либо двери или, фи­гурально говоря, даже шевелиться. Он все слышал. Потом, когда я приходила к нему в комнату, г-н Пруст говорил:

—     В такой-то час вы ходили туда-то, я знаю.

И, действительно, так оно и было на самом деле. Поскольку он жил только ради своей работы, можно сказать, что и трудился не покладая рук.

Бывали вечера и ночи — особенно если он не выезжал и никого не принимал, — когда г-н Пруст не говорил мне почти ни слова, разве что просил подать или сде­лать что-нибудь. Но и после визитов или ухода гостя, если он звал меня, чтобы я воспользовалась своим правом на его рассказ, всегда наступал момент, и разговор вдруг прекращался.