Господин Пруст - [63]

Во всяком случае, я могу утверждать, что он никогда не жил на улице Аркад и не бывал там чаще, чем я могла знать об этом, то ли по носимым мною письмам, то ли со слов Одилона, или же от него самого. Не думаю, чтобы он туда ходил больше пяти-шести раз за четыре-пять лет. А потом, когда ему уже не нужны были никакие сведения, он и совсем перестал видеться с Ле Кюзиа.

Поразительно, но всякий раз, когда г-н Пруст возвращался оттуда, об этом говорилось точно таким же тоном, как будто он побывал у графа де Бомона или графини Греффюль. Его интересовала только сама картина происходящего и ничего более. А когда я со своей откровенностью говорила, что не понимаю, как он может принимать Альбера и тем более ходить на Аркады, он отвечал:

—     Да, конечно, Селеста. Вы даже не представляете, насколько это отупляет меня и как мне самому противно. Но ведь я могу писать только о том, что есть на самом деле, и мне нужно это видеть.

Не могу забыть одну ночь, когда г-н Пруст возвратился после того самого зрелища, которое описал в своей книге. Он увлек меня к себе в комнату и, сидя на краешке кровати, стал рассказывать:

—     Дорогая Селеста, то, что я увидел, просто невообразимо. Вы знаете, сегодня я ездил к Ле Кюзиа. Он предупредил, что у него будет человек, который хочет быть вы­поротым. И я наблюдал эту сцену из соседней комнаты через отверстие в стене. Это нечто невероятное! Прежде у меня были какие-то сомнения, и хотелось убедиться самому. Этот человек — богатый промышленник, специально приехал сюда с севера. Представьте себе, его прицепили кандалами к стене, и какой-то грязный подонок стегал его кнутом до крови. Только так этот несчастный и мог получать удовольст­вие...

—     Сударь, это невозможно, так не бывает!

—     Нет, Селеста, я ничего не выдумал.

—     Но как же вы могли смотреть?

—     Только ради того, чего никогда сам не придумаешь. А когда я сказала ему, что Ле Кюзиа — просто чудовище, он ответил:

—     Ах, Селеста, поверьте, я тоже не в восторге от него. Вы правы, его не назовешь добрым малым. Больше того, он мне противен. Зато сегодня я узнал кое-что новое.

—     И вы много заплатили за это?

—     Да, Селеста, но так нужно.

—     Ах, сударь, когда вы говорите, что этот кошмарный тип попал в тюрьму, я думаю, хоть бы он там сгнил!

Г-н Пруст засмеялся.

—     Дорогая Селеста, а ведь он совсем недавно с восторгом спрашивал меня, не вы ли так хорошо начищаете мой серебряный поднос. Он просто захлебывался от похвал вам.

—     Мне совсем не нужны комплименты такого чудовища!

—     Ладно, но стоит сказать еще об одной невероятной вещи про это, как вы говорите, чудовище. Он обожал свою мать и делал все, чтобы скрасить ее жизнь. Когда я узнал, что она умерла, то послал ему обыкновенное соболезнование. И, знаете, Селеста, в ответ он прислал мне длинное письмо, в котором говорил о ней самыми трогательными словами. Может быть, это лучшее из писем, какие только я читал в связи со смертью матери. Как видите, у него все-таки есть сердце даже при его мерзкой профессии. А если подумать, он все-таки несчастный человек.

Мы несколько часов говорили об этой кошмарной сцене я, совершенно раз­давленная, и он, повторяя все, словно бы для того, чтобы ничего не забыть и по своей обычной манере уже обдумывая, как все это напишется.

XVII ОН ГОВОРИЛ СО МНОЙ О ПОЛИТИКЕ

Очарование разговоров было не только по ночам. Все начиналось уже после того, как он окончательно просыпался и выпивал свой кофе, мало-помалу входя в жизнь.

Раздавался первый звонок, и я несла ему вместе с круассаном, молоком и кофе почту, таков был устоявшийся ритуал. Он смотрел ее только после завтрака и раз­бирал конверты этими смешными, очень осторожными движениями, почти что кончиками пальцев, как и со всеми другими предметами, к которым прикасался. Рассматривая конверт, он словно старался угадать содержимое и открывал всегда сам, без ножа, а просто надрывал сбоку. Иногда, прежде чем читать письмо, откла­дывал его в сторону и брался за другие. Но все-таки он еще не вполне приходил в себя, и все происходило в полном молчании — без его сигнала говорить не полага­лось. Однако по мере чтения он начинал оживляться.

Г-ну Прусту нравилось разбирать почту вместе со мной; он читал мне не все, но объяснял содержимое и останавливался на тех местах, которые забавляли его или казались наиболее интересными. Впрочем, случалось, он читал мне все послание от первой до последней строки — например, письма графа Робера де Монтескье; в них почти всегда была какая-нибудь фальшь, и он выделял ее голосом. Чтение сопрово­ждалось и комментариями по отношению к самим авторам.

Я очень быстро научилась угадывать его реакцию уже по одной только манере чтения, еще до того, как он делал какое-нибудь замечание, и уже знала, идет ли речь, например, о приглашении, или же ему придется отвечать на чью-либо просьбу. Сам тон речи показывал ход мысли, позволяя понять, насколько интересно полученное письмо. Если дело касалось человека, даже хорошо знакомого, но которого он не хотел сейчас или даже вообще никогда видеть, я сразу же понимала, что писавший попал в черный список. И ни разу не ошиблась. Такой человек как бы испарялся из его памяти — не попадал уже в перечень телефонных звонков, ему не носили больше записок, и его имя не значилось на отправляемых по почте конвертах.