Господин Мани - [18]

— Нет, мы и потом почти не разговаривали, будто был заключен договор о мире или по крайней мере о прекращении огня, он перестал сражаться со мной, выделил мне эту комнату, отключил телефон и предупредил: завтра подъем очень рано. "Не волнуйтесь, — успокоила я его, — я же киббуцница, причем, из Негева, а у нас в Негеве самые большие специалисты по ранним вставанием". Он улыбнулся и вышел, притворив за собой дверь. Теперь у меня была как бы своя территория в этой квартире, я погасила свет и открыла окно, чтобы впустить свежего воздуха — к ночи совсем распогодилось, и небо было спокойным и ясным; я переложила подушку на другой конец кровати и взяла в руки книгу, но оказалось, что я слишком устала, тогда я включила телевизор, сначала совсем без звука, пока не кончился «Маббат», а потом немного прибавила звук, чтобы смотреть фильм, который я то ли видела раньше, то ли не видела; начало было куда ни шло, а к концу оказалось, что полная чепуха…

— С самого начала? Почему? Начало было как раз совсем неплохим…

— Нет, не хотела крутить ему голову, да и не знала, есть ли горячая вода, а ждать не хотела, и, кроме того, ведь утром прямо с кладбища я собиралась помчаться в Тель-Авив, а там уж дома, у бабушки я устрою себе роскошную ванну и голову смогу помыть — пора, мне и самой надоел такой кочевой образ жизни…

— Что? Душ сейчас? Хорошо, хорошо, я скоро…

— Если уже кипяток, выключи бойлер…

— Скоро… скоро… Куда мне спешить? Значит так, проспала я там еще одну ночь, а в пять часов утра он уже стоял у моей кровати, весь в черном: черный пиджак, черный галстук, черная борода и только глаза красноватые от недосыпа, и я не могла понять, что ему так горит нестись на кладбище в такую рань, как будто бабка и вправду ждет его там не дождется. На кухне меня уже ждал завтрак: черный хлеб, маслины и несколько разных сыров, овечьих и козьих, а господин Мани был явно чем-то озабочен, обеспокоен, и вдруг сказал, причем так серьезно и со значением: "Если вас спросят, кто вы такая, скажите, как есть, — что вы подруга Эфи, что должны были приехать вместе с ним, но его в последнюю минуту не отпустили из армии"…

— Да, очень странно, это же надо: "Скажите, как есть", — как будто я хотела или могла сказать что-нибудь другое, придумать что-то такое, что бросит на него тень…

— Я знаю? Что я его новая пассия, с которой он хочет весело провести время на кладбище…

— Нет, я ничего не ответила, честно сказать, я ничего не поняла и только кивнула, и вообще я еще не проснулась и к тому же опять появились эти боли, которые последнее время не дают мне покоя, когда все крутит в животе и в области таза…

— Нет… Как при месячных, но все-таки по-другому, намного сильнее, и только когда мы вышли из дому часов в шесть — было холодно, но уже сухо, небо совсем прояснилось и лишь кое-где на машинах и на заборах сохранялись следы вчерашнего снега, — только тогда я поняла, чего он так торопился, — у подъезда уже ждали два больших такси, чтобы ехать вслед за нами и собирать по дороге всех, кто пойдет с ним на кладбище…

— Нет, как раз не родственники, я спросила потом…

— Нет, хотя он и принадлежит к какому-то древнему иерусалимскому роду, как раз в Иерусалиме у него родственников почти что и нет, и подбирали мы в основном старушек — вдов, подруг его матери, которые очень хотели пойти на кладбище, если, конечно, погода позволит, и поскольку она позволила, то они встали пораньше, оделись в черное, закутались потеплее и теперь, как одинокие вороны, стояли, нахохлившись, на углах, маленькие тихие старушки, каких любят снимать в греческих фильмах, и господин Мани объезжал эти углы, почтительно и заботливо поддерживал старушек под локоток и усаживал в такси, а если рядом со старушкой оказывался ее муж-старичок в толстом-претолстом кашне, то господин Мани выказывал особую радость — будет миньян, благодарил старичка, тепло обнимал, и все говорили: слава Богу, что снег уже кончился. И так, поколесив по просыпающимся улицам Иерусалима с час, он заполнил такси своими старушками, а в машину вместе с нами усадил раввина, подрядчика, который ставил памятник, и адвоката, того, молодого, который выступал вчера на одном из процессов, но до миньяна все еще не хватало трех мужчин, и, хотя раввин и подрядчик говорили ему, пытались успокоить — там, на кладбище обязательно кто-нибудь будет, он все равно волновался. "Вы забываете, — сказал он раввину, — что это старое кладбище, там уже сорок лет никого не хоронят"…

— Да, мне это тоже показалось странным: неужто так трудно найти десять мужчин для миньяна, неужто у него так мало друзей, что он должен просить шоферов такси остаться, чтобы составить миньян, неужто он так одинок или просто ему неудобно было тревожить людей с утра пораньше, перед работой, заставлять их ехать в такую даль, через арабский район, вдоль стены, огибая весь Старый город…

— Нет, не на самой Масличной горе, а под горой, и едут туда, мама, не мимо университета, а через восточную часть: надо проехать вдоль стены, а потом спуститься и пересечь долину Кидрон — там очень красиво, старые оливковые деревья, и повернуть прямо к церкви, такой большой, необычной — на фасаде огромные фрески из жития святых, яркими красками…