Господи, подари нам завтра! - [55]

Старик заговорил быстро и сбивчиво:

– Нет, нет. Я не ищу себе оправдания. Но нужно было знать несчастный характер моего отца. Суровый, запальчивый, как спичка.

Все в доме страдали от его характера. Теперь, когда я уже много старше его, понимаю, что больше всех страдал он сам. Но тогда, в юности, – голос Зибуца дрогнул, – я ненавидел его, как злейшего врага.

Сколько помню себя, отец разговаривал со мной с какой-то скрытой насмешкой. Словно я был недостоин родиться в его семье. В детстве изо всех сил пытался заслужить его любовь. Но когда вырос, начал отвечать ему тем же. И не было случая, чтобы он сказал: «Черное», а я в ответ не сказал:«Белое». Будто кто-то толкал меня изнутри. Моя бедная мама! Она крутилась между двумя огнями. И ничего не могла поделать. Мы жили в одном доме, обедали за одним столом, обменивались пустыми словами, но каждый в любую минуту был готов к худшему. Зибуц очень болтлив, правда? — внезапно отрывисто произнес он. – Но когда долго носишь в себе. И вдруг попадается человек… — Он беспомощно улыбнулся.

– Нет, нет! Что вы! — потупившись, не глядя на него, ответила я.

– Это случилось летом. До начала войны оставались считаные месяцы, — продолжал Зибуц. — Мы собрались в доме дедушки на субботний обед. Ждали отца. Он вошел, размахивая листом гербовой бумаги. Это был сертификат на въезд в Палестину. К тому времени англичане уже перекрыли пути для беженцев. «Как тебе удалось? Это просто чудо, — закричала мама и прослезилась от радости. – Мы спасены. Нужно срочно готовиться к отъезду». Она кинулась всех целовать. За столом говорили только о Палестине. Я молчал. Сама мысль о бегстве претила мне, казалась позорной. В те годы я считал себя скорее поляком, чем евреем. Отец это знал. Мы не раз спорили с ним. «Отступник!» – кричал он в гневе по-польски, как бы показывая, что его сын не достоин даже родного языка. Теперь понимаю — он мучался. Но в тот вечер, чувствуя на себе его тяжелый взгляд, я все больше и больше накалялся. И вдруг отец громко произнес: «Хватит нам греться у чужого костра радостей и печалей.

Это время не для глупых слов и поступков». Вначале никто ничего не понял. Лишь только мама, сразу почуяв неладное, положила руку на мое плечо. Я часто думаю, что толкнуло его при всех затеять этот опасный разговор? Хотел предостеречь меня? Или просто потерял голову от волнения и удачи? Быть может, то была судьба? Но я воспринял это как вызов. Между нами завязался спор. Вы видели когда-нибудь, как летом горит сухой лес? —неожиданно оборвал себя Зибуц. — Ничто уже не могло нас остановить. Ни уговоры мамы, ни окрики деда. На следующий день я записался волонтером в польскую армию. Потом война, отступление, плен. — Старик махнул рукой.

— После войны наша старая служанка Франя рассказывала, что они ждали меня до последнего дня. Мама наотрез отказалась уезжать. — Зибуц на миг умолк. Потом улыбнулся своей жалкой, дрожащей улыбкой. — Не мне вам говорить. Вы сами знаете, что такое аидише момэ (еврейская мама).

– Да-да, – поспешно кивнула в ответ…

… – С кем ты здесь останешься? Соня уже уговорила твоего мальчика. Он едет с нами. И тут ничего не поделаешь. Еще год, два. И он все равно отошел бы от тебя. Ты еще этого не знаешь, но когда дети взрослеют, они становятся чужими.

Задрав вверх голову, мама попыталась поймать мой взгляд. «Знаю, мама! Уже знаю». Мне так хотелось поделиться своей болью. Но, сцепив зубы, упорно глядела в пол, словно для того, чтобы лучше запомнить её больные, отекшие ноги.

– Оглянись вокруг! Все давно уехали. Кацы, Горелики, Заксы. — Мама загибала один за другим сухонькие морщинистые пальцы. — На нашей улице мы остались последние. — Она дернула меня за руку.

— Что молчишь?

Внезапно цепко схватила за локоть и потащила по длинному извилистому коридору:

– Не упрямься. Еще есть время. Можно все оформить, и ты поедешь с нами.

– О чем ты, мама? — слабо сопротивлялась я её натиску.

Из-за поворота раздался высокий голос тети Сони:

– Женя! Где тебя носит? Пиши! Простыни махровые – пять штук, простыни льняные – двадцать. Пиши! Кому я диктую? Стенке?

Мама рывком распахнула белую высокую дверь. Тетя Соня обернулась и, смерив меня взглядом, процедила:

– Смотрите, кто пришел! Наша шикса (иноверка). Явилась не запылилась.

– Нам нужно серьезно поговорить, — храбро начала мама, и я заметила, как жалко у неё дрожат щеки.

– Поговорить? – деланно удивилась тетя Соня. Я перехватила испуганный мамин взгляд. — О чем говорить? – все больше и больше раскаляла себя тетя. – Я давно раскусила эту штучку! Она из тех, кто умеет устраиваться в жизни. Знаешь, для чего она разводит эти свои турусы на колесах?

И тетя, передразнивая меня, закатила глаза, сложила губы бантиком и перешла на фальцет:

– Что я там буду делать? Я умру от тоски!

Затем Соня повернулась ко мне, словно только сейчас заметила мое присутствие, и театрально засмеялась:

– Ну скажи, что ты любишь Родину. Что ты готова жить до конца своих дней среди этого быдла и стоять часами в очередях за буханкой хлеба. Ну скажи что-нибудь! Скажи! — Внезапно ударила кулаком по столу. — Да ты просто трусишь! Не хочешь рисковать! А зачем? Пусть две старухи поедут, устроятся, обживутся, а потом явишься на все готовенькое. А сейчас багаж, документы, билеты – все на их плечи. Только смотри, не просчитайся. — Тетя бросила на меня гневный взгляд и подбоченилась. — Кстати, хочу тебя обрадовать — твой мальчик решил ехать с нами.