Господа ташкентцы - [41]

Nicolas промычал в знак согласия.

– У меня в услужении все французы, – продолжал Мангушев, когда Шарль удалился, – и вам рекомендую то же сделать. Il n'y a rien comme un francais, pour servir Лучше француза слуги не найдешь… Наши русские более к полевым работам склонность чувствуют. Ils sont sales Они грязные… Но зато, в поле за сохой… c'est un charme! это восторг!

Затем, уже начинается собственно causerie болтовня..

– Ну-с, что нового в Петербурге?

– Mais… nous folichonnons, nous aimons, nous buvons sec! Да что ж, шалим, любим, выпиваем!

– Oh! cette bonne, brave jeunesse! Милая, славная молодежь! Мы, сельские дворяне, любуемся вами из нашего далека и шлем вам отсюда наши скромные пожелания. Вам трудно в настоящую минуту, messieurs, и мы понимаем это очень хорошо; но поверьте, что и наша задача тоже нелегка!

Мангушев останавливается, как будто собирается с мыслями.

– У нас нет поддержки! – наконец говорит он и опять умолкает.

Nicolas делает вид, что умеет, так сказать, читать между строк.

– On est trop bon la-bas! Там слишком мягкосердечны! – продолжает Мангушев, – нет спора, намерения прекрасны, но нет этой пылкости, этого натиска, чтобы разом покончить с гидрою! А мы… что же мы можем сделать с нашими маленькими, разрозненными усилиями? Мы можем только помогать по мере наших слабых сил… и сожалеть!

– N'est-ce pas? mais n'est-ce pas? – радуется Nicolas, – je le dis mille fois par jour, qu'on est trop bon pour cette canaille-la Не правда ли? не правда ли? я говорю тысячу раз на день, что правительство слишком мягко по отношению к этим негодяям!.

– Et vous avez raison И вы правы… Я день и ночь борюсь с этим злом… je ne fais que cela… я только это и делаю… И что ж! Я должен сознаться, что до сих пор все мои усилия были совершенно напрасны. Они проникают всюду! и в наши школы, и в наши молодые земские учреждения.

– Я уверен, что еще на днях видел здесь одного нигилиста, – восклицает Nicolas, – и если б не maman…

– Ah! nos dames! ce sont des anges de bonte et de douceur! Ах! наши дамы! это ангелы доброты и милосердия! Но надо сознаться, что они нам много портят в нашей святой миссии!

– Но я был неумолим, – лжет Nicolas, – я прямо сказал maman, что не желаю, чтоб в нашем селе процветали Каракозовы! И его уж нет!

– И хорошо сделали. Votre mere est une sainte Ваша мать святая., но потому-то именно она и не может судить этих людей, как они того заслуживают! Но даст бог, классическое образование превозможет, и тогда… Надеюсь, monsieur de Persianefi, что вы за классическое образование?

Nicolas надувается, как бы нечто соображая.

– Классицизм – этим все сказано, – продолжает между тем Мангушев, – это utile dulce, l'utile et le doux полезное с приятным. нашего доброго старого Горация. Скажу вам откровенно, monsieur de Persianoff, я никогда-никогда не скучаю. Как только я замечаю, что мне грустно, я сейчас же беру моего старика Гомера, и забываю все… С этой точки зрения иногда у меня даже нет сил ненавидеть этих нигилистов: я просто сожалею об них. У них нет этого наслаждения, которым пользуемся, например, мы с вами; ils ne comprennent pas la poesie du coeur! они не понимают поэзии сердца!

Nicolas глядит на Мангушева во все глаза и все больше и больше проникается благоговением к нему. А вместе с благоговением он проникается и потребностью лгать, лгать во что бы ни стало, лгать, не оставляя за собой ни прикрытия, ни возможности для отступления.

– Я сам… я очень люблю Гомера, но, признаюсь, впрочем, предпочитаю ему Виргилия. «Les Bucoliques» – tout est la! «Буколики» – в них все! Этим все сказано! – картавит он, самодовольно поворачиваясь в кресле и покручивая зачаток уса.

– Vraiment? В самом деле? вы любитель? Очень рад! очень рад! потому что в таком случае мы наверное сойдемся!

– Я еще в младшем курсе прочитал всего Корнелия Непота… Fichtre, quel style! Черт возьми, какой стиль!

– Oh, quant au style – c'est Eutrope qu'il faut lire! Ну, что касается стиля – Евтропий – вот кого следует читать! Эта деликатность, эта тонкость, эта законченность… и наконец, эта возвышенность… Надо прочесть самому, чтоб убедиться, что это такое!

Беседуя таким образом, новые друзья доврались наконец до того, что вытаращили глаза и стали в тупик. «Et Esope donc!» А Езоп? – начал было Nicolas, но остановился, потому что решительно позабыл, кто такой был Езоп и к какой он принадлежал нации.

– Ну-с, теперь мы позавтракаем! А после завтрака я вам покажу мой haras конный завод… Заранее предупреждаю, что ежели вы любитель, то увидите нечто весьма замечательное.

За завтраком Мангушев пытался было продолжать «серьезный» разговор, и стал развивать свои идеи насчет «прав» вообще и в особенности насчет тех из них, которые он называл «священными»; но когда дошла очередь до знаменитого «Retour des Indes», серьезность изменила характер и сосредоточилась исключительно на достоинстве вина. Мангушев вел себя в этом случае как совершеннейший знаток, с отличием прошедший весь курс наук у Дюссо, Бореля и Донона. Он следил глазами за движениями Шарля, разливавшего вино в стаканы, вертел свой стакан в обеих руках, как бы слегка согревая его, пил благородный напиток небольшими глотками и т. п. Nicolas, с своей стороны, старался ни в чем не отставать от своего друга: нюхал, смаковал губами, поднимал стакан к свету и проч.