Господа Головлевы - [15]

"Listen," said Ivan Mikhailych, with the air of an accomplice. "Do this, get off at the station and go straight up to your mother just as you are."	- Так уж вы, Степан Владимирыч, так и сделайте: на повертке слезьте, да пешком, как есть в костюме - так и отъявитесь к маменьке! -условливался с ним Иван Михайлыч.
"Yes, yes, yes," answered Stepan Vladimirych approvingly. "The house is only about fifteen versts from there. I can walk it in no time.	- Так, так, так! - подтверждал и Степан Владимирыч, - много ли от повертки - пятнадцать верст пешком пройти! мигом отхватаю!
I shall appear before her all dirty and dusty."	В пыли, в навозе - так и явлюсь!
"When your mother sees you in that rig, perhaps she'll take pity on you."	- Увидит маменька в костюме-то - может, и пожалеет!
"She will, she will.	- Пожалеет! как не пожалеть!
Mother, after all, is a kindly old woman."	Мать - ведь она старуха добрая!
Stepan Golovliov was not quite forty, but he looked like fifty.	Степану Головлеву нет еще сорока лет, но по наружности ему никак нельзя дать меньше пятидесяти.
Life had so thoroughly worn him out that there was not a vestige of his noble origin left, not a single trace of his university education nor of the enlightening word of science which in days bygone had been addressed to him, too.	Жизнь до такой степени истрепала его, что не оставила на нем никакого признака дворянского сына, ни малейшего следа того, что и он был когда-то в университете и что и к нему тоже было обращено воспитательное слово науки.
He was tall as a Maypole, racked by hunger, unkempt, untidy, with a sunken chest and long bony arms.	Это - чрезмерно длинный, нечесаный, почти немытый малый, худой от недостатка питания, с впалою грудью, с длинными, загребистыми руками.
His bloated face, his dishevelled hair, streaked with grey, his loud, hoarse voice, his bulging, bloodshot eyes were unmistakable signs of heavy drinking and a weather-beaten life.	Лицо у него распухшее, волосы на голове и бороде растрепанные, с сильною проседью, голос громкий, но сиплый, простуженный, глаза навыкате и воспаленные, частью от непомерного употребления водки, частью от постоянного нахождения на ветру.
He wore an old, threadbare uniform, with the galloons gone-they had been sold to a smelter-and a pair of reddish boots, patched and sadly worn. Beneath his coat, when unbuttoned, peeped a dirty shirt, as black as if it had been smeared with soot. With the cynicism of a militiaman, he called it "a flea nest."	На нем ветхая и совершенно затасканная серая ополченка, галуны с которой содраны и проданы на выпивку; на ногах - стоптанные, порыжелые и заплатанные сапоги навыпуск, из-за распахнутой ополченки виднеется рубашка, почти черная, словно вымазанная сажей - рубашка, которую он с истинно ополченским цинизмом сам называет "блошницею".
His glance was stealthy and gloomy, the expression not of inner discontent, but rather of a vague anxiety which seemed to come from an ever-present fear of death by starvation.	Смотрит он исподлобья, угрюмо, но эта угрюмость не выражает внутреннего недовольства, а есть следствие какого-то смутного беспокойства, что вот-вот еще минута, и он, как червяк, подохнет с голоду.
He talked ceaselessly and disconnectedly, passing without transition from one subject to another. He spoke whether Ivan Mikhailych listened or dozed off under the soporific of his garrulousness.	Говорит он без умолку, без связи перескакивая с одного предмета на другой; говорит и тогда, когда Иван Михайлыч слушает его, и тогда, когда последний засыпает под музыку его говора.

He was dreadfully uncomfortable, because there were four people in the diligence and he had to sit with his legs bent, so that at the end of three or four versts he had an intolerable pain in his knee-joints.	Ему ужасно неловко сидеть. В "дележане" поместилось четыре человека, а потому приходится сидеть, скрючивши ноги, что уже на протяжении трех-четырех верст производит невыносимую боль в коленках.
Nevertheless the pain did not prevent him from talking.	Тем не менее, несмотря на боль, он постоянно говорит.
Clouds of dust entered through the side windows of the vehicle, at times flooded by a flaming, scorching sheet of sunlight. But Stepan Golovliov kept on talking.	Облака пыли врываются в боковые отверстия повозки; по временам заползают туда косые лучи солнца, и вдруг, словно полымем, обожгут всю внутренность "дележана", а он все говорит.
"Yes, brother," he held forth, "I have lived hard all my life. It is high time to rest.	- Да, брат, тяпнул-таки я на своем веку горя, -рассказывает он, - пора и на боковую!
I shan't be eating her out of house and home, shall I? She has enough and to spare.	Не объем же ведь я ее, а куска-то хлеба, чай, как не найтись!
What d'you think, Ivan Mikhailych?"	Ты как, Иван Михайлыч, об этом думаешь?
"Oh, your mother has plenty to eat."	- У маменьки вашей много кусков!
"Yes, but not for me, you mean to say?	- Только не про меня, - так, что ли, хочешь сказать?
Yes, friend, she has heaps of money, but not a copper for me.	Да, дружище, деньжищ у нее - целая прорва, а для меня пятака медного жаль!