Господь — Пастырь мой - [114]

В Коктебель приходила по субботам. Почти всю гражданскую войну она жила между Дальними Камышами и Коктебелем. Длилось это года два. Время было тяжелое. Ходила пешком через горы, это было очень опасно. Был голод, ловили молодых и детей и ели. Трупятину отвергали.

Об этом ей тяжело было вспоминать, тошнота подступала к горлу.

В 1921 году Мария Степановна продолжала медицинское образование в Симферополе.

Дом, в котором жили Волошины, построил Максимилиан Александрович.

В комнаты со всех сторон проникало много света, воздуха и моря. Из каждой комнаты видно море, а обращенную на восток мастерскую, которая была построена из природного камня цвета охры, через четыре больших итальянских окна затоплял ливень света. Свет и расплавленное море — основное настроение мастерской.

В кабинете, в тишине и уединенности, Макс писал стихи. Здесь он, как кузнец и химик, плавил вещество звука в слове и создавал новые соединения, новые слова, звуки. Здесь совершалась глубокая тайна причастия мастера труду.

В Доме поэта была вышка. Часто зимой Макс говорил Марии Степановне: «Пойдем, Маруся, погуляем по небу». Они поднимались на «вышку», смотрели на небо, такое парадное и четкое в зимние месяцы. «Макс научил меня, — вспоминала Мария Степановна, — читать созвездия; он хорошо знал небо. Как оживало небо в беседе Макса.»

Утром Макс любил гулять. Первую половину пути он любил совершать молча. Весной или осенью, когда Мария Степановна могла с ним прогуливаться, он радовался, но всегда просил: «Можно, Марусенька, первую часть не разговаривать? Мне нужно помолчать».

Жена понимала и знала, что он в это время молча про себя молился, сосредоточенно думал о чем‑нибудь, посылал мыслительные волны общения, помощи, любви.

На обратном пути очень любил разговаривать. И в это время он мысленно рисовал. Это значит — запечатлевал то или иное место, освещение, облако, композицию, формы, краски.

На одну из своих очередных выставок он написал: «Ни один пейзаж не написан с натуры, а представляет собою музыкальнокрасочную композицию на темы киммерийского пейзажа. Среди выставленных акварелей нет ни одного вида, который бы совпадал с действительностью, но все они имеют темой Киммерию. Я уже давно рисую с натуры только мысленно. А пишу акварели регулярно, каждое утро по две–три, так что они являются как бы моим художественным дневником, в котором повторяются и переплетаются все темы моих уединенных прогулок».

Мария Степановна говорила, что кормить мужа было для нее огромным удовольствием — так он радовался и так за все благодарил. Не было такой житейской мелочи, которую бы он делал механически, не наполнял смыслом, вниманием. Еду считал священнодействием. Еда — это трапеза, причастие. За столом совершается таинство причащения. Поэтому к еде — завтраку, обеду, ужину — было в семье глубокое внутреннее отношение, как к важному акту дневного бытия, а не как к физическому процессу насыщения. Такое отношение к еде переживалось существом поэта и познавалось разумом. Для Макса земля со всеми ее жизненными силами, существами, растительностью, была живым телом Бога. Поэтому так значителен был для него акт еды: это акт принятия в свое физическое тело Божества. Поэтому даже ежедневные трапезы в доме были отмечены какой‑то особой праздничностью и подъемом.

Макс любил подшучивать над женой. Иногда, сидя за чаем, рассказывает гостям:

— Знаете, Маруся, когда ей дарят конфеты, всегда держит их сначала для червяков, а потом дает мне.

— Маруся пьет чай с удовольствием, а я люблю с чем‑нибудь вкусным.

Мария Степановна спрашивала его:

— Макс, неужели ты никогда никого дураком не назвал?

— Нет, Марусенька, не назвал. Некого было. В моем представлении дурак — это гений. А я не встречал ни разу гения.

Макс всегда старался в людях открыть только хорошие стороны. В письме к М. В. Сабашниковой от 24 февраля 1923 года он писал о жене:

«Хронологически ей 34 года, духовно — 14. Лицом похожа на деревенского мальчишку этого же возраста (но иногда и на пожилую акушерку или салопницу). Не пишет стихов и не имеет талантов. Добра и вспыльчива. Очень хорошая хозяйка, если не считать того, что может все запасы и припасы подарить первому встречному. Способна на улице ввязаться в драку с мальчишками и выступить против разъяренных казаков и солдат единолично. Ей перерубали кости, судили в Народных трибуналах, она тонула, умирала от всех тифов. Она медичка, но не кончила, так как ушла сперва на германскую, потом на гражданскую войну.

Глубоко по–православному религиозна. Арифметике и грамматике ее учил Н. К. Михайловский (критик). Ее любовь для меня величайшее счастье и радость».

В письме Вере Эфрон 24 мая 1923 года добавлял:

«Юродивая. Исступленная. Самозабвенная. Всегда пламенно протестующая… Берется за все непосильное и не отступает, несмотря на слабость и нервность. Совершенно не умеет угадывать шутки и иронию. Раздает и деньги, и вещи, и себя на все стороны.

В гимназии была первой ученицей, а теперь совершенно безграмотна. Была в дружбе с самыми неожиданными и неподходящими людьми — начиная с Веры Ф. Комиссаржевской, кончая Иваном Владимировичем Цветаевым. С Пра (матерью Волошина) глубоко и страстно подружилась».