Господь хранит любящих - [16]

— Естественно, нет.

Он откинулся, поковырялся в своей трубке и грустно спросил:

— Ни одного имени?

— Пару имен я, конечно, знаю, господин комиссар. Это были в основном женщины. Думаю, у Сибиллы было много друзей, которые хотели выучить итальянский или французский, богатых людей…

— Вы думаете, у нее были друзья?

Я подался вперед. Моя рубашка насквозь промокла от пота, я ощущал холод во всем теле.

— Господин комиссар, — сказал я. — Прошу вас не разговаривать со мной в подобном тоне. Я не похищал госпожу Лоредо. Я ее любил. Это для меня очень… тяжелый день. Вы говорите так, как будто преступление совершила госпожа Лоредо. А мне кажется, что преступление совершено против нее.

Он выждал, пока самолет, который я слышал в продолжение всей моей речи, не пролетит над домом, а потом сказал примирительно:

— Мы ищем истину, господин Голланд. Это наша профессия, так же как и ваша.

— Я не ищу истины.

— Разве вам все равно, правдивы или выдуманы истории, которые вы пишете?

— Само собой разумеется, мне это совершенно безразлично — лишь бы это были хорошие истории.

— Вы шутите!

— Может, не будем рассуждать о профессиональной этике? — сказал я с отвращением.

Он что, действительно верит в истину, этот комиссар полиции?

Я верил в Сибиллу. И Сибиллу у меня отняли.

Истина! Истина!

— Вы католик, господин Голланд?

— Да. Но давайте покончим с этим. Меня уже тошнит!

Он молча посмотрел на меня, потом протянул мне через стол листок бумаги:

— Это адреса и имена всех учеников госпожи Лоредо. Скажите, сколько из них вам знакомо.

Я глянул на список. В нем было две дюжины имен.

— Около десятка, — сказал я.

Это было ложью. Мне были знакомы имена только пятерых из них, я никогда не видел их в лицо. Думаю, он заметил, что я вру.

— А это, — сказал Хельвиг, протягивая мне второй лист, — имена всех друзей и знакомых госпожи Лоредо, которые мы смогли выяснить.

Второй список был еще длиннее. Он содержал около пятидесяти имен. Среди них были актеры, художники и писатели, а также парочка журналистов.

— Как вам удалось составить эти списки?

— Большую часть нам сообщили. Остальное мы выявили сами. Есть ли, на ваш взгляд, у кого-то из этих людей мотив участвовать в похищении госпожи Лоредо?

— Понятия не имею.

— Известно ли вам о… извините, о ее прежних связях?

— Я знаю обо всех ее прежних связях.

— Их было много?

— Достаточно, — сказал я.

Тут я рассвирепел. Он говорил о женщине, которую я любил, в которую верил. Я сказал:

— Со всеми этими мужчинами она рассталась в наилучших отношениях.

— Да, — ответил он, — мы это тоже установили. И знаете, что это означает, господин Голланд?

Я знал. Это значило наихудшее из всего, что могло быть. Нет мотива.

— Вот так, господин Голланд, — сказал он.

Самолет, который сейчас подлетал к Берлину, я хорошо знал. Это был прямой рейс «Пан-Америкен эйрлайнз» из Франкфурта. Самолет садился в девятнадцать ноль-ноль. Я часто прилетал этим рейсом, когда Сибилла была еще жива. И каждый раз она была в аэропорту и встречала меня. Потом мы ехали к Роберту и отмечали встречу. Потом ужинали. И потом ехали домой к Сибилле, в ее маленькую квартирку. И каждый раз мы радовались друг другу, как в первый раз. Когда под утро я засыпал, обнимая ее, у меня было такое чувство, будто я побывал на исповеди и получил отпущение всех грехов. С Сибиллой я был под защитой, в полной безопасности.

— Зайдите завтра утром подписать свои показания, — сказал господин Хельвиг. — Полагаю, вы задержитесь на несколько дней в Берлине?

Я кивнул. Мне было не по себе.

— И еще кое-что, господин Голланд.

— Да?

Он посмотрел на меня долгим взглядом, потом подошел ко мне вплотную, и я почувствовал его прокуренное дыхание.

— В квартире мы не обнаружили никаких документов. Ни паспорта, ни удостоверения, ни других бумаг госпожи Лоредо.

— А больше ничего не пропало?

— Ничего, господин Голланд.

— И что теперь?

Он пожал плечами.

— Следовательно, ничего.

— Боюсь, что сейчас мало что можно предпринять, господин Голланд. Если госпожу Лоредо действительно похитили, то она пока что исчезла из поля нашего зрения.

— И ничего нельзя сделать? Совсем ничего?

Он снова пожал плечами:

— Можно попытаться найти преступников… если они еще в Западном Берлине. Это мы, конечно, делаем. А больше…

Мы оба долго молчали. Напоследок я спросил:

— Вы женаты, господин Хельвиг?

— Я знал, что вы об этом спросите, — тихо промолвил он. — Моя жена умерла год назад. Мы были очень счастливы вместе.

— Как долго? — спросил я.

Он ответил:

— Сорок один год.

Не знаю, каково боксеру, которого послали в глубокий нокаут, но я знаю, как чувствуешь себя, когда в футболе получишь по яйцам что есть силы. Я играл в футбол. Однажды я получил такой удар. Когда меня выносили с поля, у меня было такое чувство, что из меня вывалились все внутренности. Потом три дня я не мог ходить. Я вспоминал этот неприятный эпизод моей жизни, когда выходил из полицейского участка Груневальда. Я пообещал не покидать город, не сообщив своего нового местопребывания. Я сказал, что буду ночевать в квартире Сибиллы, но, похоже, поспешил. Я шел по мокрой и скользкой Бисмаркалле, еще наполовину покрытой снегом, и у меня опять было чувство, будто мне снова дали по яйцам.