Горящий рукав - [11]

Да, было счастье!

Помню другой момент: полумрак, но света не зажигаем, и я понимаю почему – нельзя разрушать то ленивое блаженство, счастье, что установилось в доме по случаю воскресенья, когда все наконец вместе собрались. Отец и мама лежат, одетые, на кровати поверх одеяла, и даже я чувствую, как вытекает из их суставов усталость и тела наполняются блаженством. Потом они начинают что-то петь, песня обрывается хохотом. Мать, как всегда, шпыняет отца, но сейчас ласково, добродушно: "Медведь на ухо наступил!" Потом они начинают шутливо бороться, как бы сталкивая друг друга с кровати. "Ой-ой-ой!"

– дурашливо вопит отец, зависнув над бездной и удерживаясь лишь за мамину руку.

Да. Было!

Потом вдруг явилась тревога. Ночь, у меня в комнате темно, но лучится под дверью щель и доносится глухой, прерывистый разговор.

Сердце колотится. Из их тихих слов я понимаю, что отца увольняют из

Всесоюзного института растениеводства – красивого здания на

Исаакиевской площади, где я так любил бывать – и направляют куда-то в глушь, в область.

– Так селекционер и должен жить на полях! – бодро произносит отец, но мать сразу решительно перебивает его.

– Ты никогда ни о ком не думал, только о себе!

Из дальнейшего я улавливаю, что вопрос назначения уже обсуждению не подлежит – "партийная дисциплина"! Обсуждается – с еще большей тревогой понимаю я – вопрос нашего "окончательного и бесповоротного переезда" (бодрая формулировка отца) всей семьи туда!

Как же это? Куда же мы? А это все (все, привычное и уже любимое, я вижу даже в темноте) исчезнет навсегда и никогда уже не появится? А там что нас ждет, кроме тьмы? Неразличимая, но напористая мамина речь. Я слегка успокаиваюсь: нас она в обиду не даст, и отец поедет туда один, а там посмотрим.

И отец перестает появляться дома даже по вечерам. Как бледная тень, является лишь в середине воскресенья – сидит, мучительно улыбаясь, скрюченный – на новом месте от переживаний и отсутствия там горячей еды разыгралась язва. Потом он и по воскресеньям перестает приезжать. Я чувствую в домашнем воздухе еще больший напряг.

Отрывистые разговоры мамы по телефону: "Да… Да! И главное – кого подобрал! Все уже попользовались и бросили ее за ненадобностью, а он подобрал!"

Разговоры эти перепиливают нервы даже у меня. Что же испытывает моя мама, если позволяет себе такие разговоры, которые так мучительно даже слышать – не то что вести!

Потом вдруг она появляется вечером взвинченно-веселая, непривычно ярко одетая, с тонкими выщипанными бровями. Говорит с бабушкой зачем-то очень громко – чтобы услышал я? При такой интонации мама для большей убедительности поднимает бровь.

– Увязался после совещания Тер-Ованесян, директор Библиотеки

Академии наук, буквально до самого дома шел! Говорит: "Алевтина

Васильевна! Наверное, тяжело такой молодой цветущей женщине жить одной!" – "Я говорю, – мать кокетливо похахатывает, – с чего вы это взяли? У меня есть муж!"

Я кидаюсь вон, закрываюсь наглухо в уборной, чтобы не слышать, не слышать! Не только смысл, но – интонация, интонация! – вот что делает мои страдания невыносимыми. Как же можно так говорить? Я понимаю, что мать замучена, но… неточность слова – главное мое страдание, уже тогда!

Где же нужное слово услышать? Мать вдруг еще и рассказы начинает писать! Женщина властная и энергичная, приученная повелевать, она единогласно выбрана председателем месткома и редактором стенгазеты, и уверенно, не колеблясь, писала всем поздравительные стихи. То, что их переполняло, не всегда считалось с рифмами, ритмами, – главное, все поместить. Но тут она еще стала рассказы писать! После работы она вдруг собирала нас с сестрами у письменного стола и читала как бы небрежно: "Женщина средних лет с умным волевым лицом сидела за столом и что-то писала. Вдруг в круг света, очереченный абажуром настольной лампы, решительно вошла девочка с круглым лицом и пытливыми глазами. "Я не понимаю, мама, -взволнованно заговорила она, – как может человек ради своих удобств оставить свою семью, бросить детей?"

– Там звонят, кажется! – бормотал я, выбегал в прихожую. Громко открывал и закрывал дверь, как бы пытаясь разобраться в загадочной ситуации: кто же звонил? При всей моей любви к маме и страдании за нее я не мог дальше это слушать, хотя не мог еще объяснить почему!

Глядя теперь отсюда, издалека, можно сказать – мучения литературные были даже острей мучений чисто человеческих, вытесняли их!

Где же услышать что-то терпимое и если не совсем даже правильное, но

– переносимое? У отца?

И я, огорчив мать, одновременно наполнив ее страстными надеждами, поехал к отцу. За точным словом, как я понимаю теперь. Помню ощущение несчастья, беды, поражения в тот день, когда я разыскал

Варшавский вокзал в неуютном, обшарпанном, незнакомом прежде районе города за Обводным каналом. Какая-то огромная мертвая темная церковь, закрывающая последний свет того дня, дальше – переполненный, едко пахнущий тусклый зал, схема станций – есть, оказывается, такая станция Суйда, среди сотен других – надо же умудриться было отцу так затеряться!

Дальше – выход в сумрачное пространство к поездам – даже платформ не было, надо с напрягом взбираться по вагонным лесенкам. Мгла, убожество, неуют! Ведь есть же торжественный Московский вокзал, отпускающий поезда с поднимающей дух музыкой Глиэра, есть прекрасный