Горящие огни - [6]

Мне всегда было страшно туда ходить. Потому что идти надо было через парилку, где распростертые на длинных лежанках люди терпят страшные муки. Их хлещут дымящимися вениками, капли кипятка брызжут с листьев им на спину. Женщины натужно дышат, будто жарятся на раскаленных углях. Жар обжигает мне рот, сжимает сердце.

"Наверное, это ад для великих грешниц", - думаю и, проскакивая следом за мамой в микву.

И попадаю в темное, как тюремная камера, помещение.

Старая банщица стоит на лесенке. Одной рукой она держит зажженную свечу, с другой свисает белая простыня.

Мама - мне так страшно за нее - спокойно сходит по четырем скользким ступенькам и по шею погружается в воду.

Старуха возносит хвалу Всевышнему, а мама собирается с духом. Наконец с решительным видом закрывает глаза, зажимает рукой ноздри и опускается под воду с головой, ныряет в вечность.

- Ко-о-о-шер! - голосом пророка выкрикивает банщица.

Я вздрагиваю, как от громового раската. И с трепетом жду - сейчас неминуемо с черного потолка ударит молния и убьет нас на месте. Или, может, из стен хлынет потоп и утопит нас в бассейне для омовений.

- Ко-о-о-шер! - снова восклицает банщица.

Вдруг кажется, что вода разверзлась. Показывается мамина голова. Она отряхивается, будто восстала со дна морского.

Трижды голосит банщица, и трижды погружается в черную воду мама.

Она уже устала. С мокрых волос, с ушей течет. Но она улыбается. Тело ее исходит восторгом.

Выходит она омытой, очищенной - впору засветится.

Банщица костлявыми длинными руками высоко поднимает простынку. Мама набрасывает ее на себя, словно надевает пару белоснежных крыльев, и улыбается мне, как светлый ангел.

Я жду ее, разгоряченная, но уже одетая, и жую свое мороженое яблоко, давно раскисшее в тепле.

Мама вдруг начинает торопиться, внезапно вспомнив, что сегодня будний день и магазин еще открыт.

Вся святость и банная истома слетает с нее. Она спешит скорее одеться. Одна банщица протягивает ей платье, другая подает ботинки, и обе тараторят про свои самые последние беды. Как будто боятся, что с маминым уходом до следующего четверга останутся с не до конца излитой душой.

Дрожащими руками они заворачивают наше белье, а потом упаковывают, как тюк, и меня.

Я еле дышу и не могу повернуться. А мама раздает женщинам чаевые и снова выслушивает многословные благословения, которыми они нас провожают:

- На здоровье, Алтенька! Бог даст, до следующего четверга! Доброго пути! Будь здорова, Башенька! Всего хорошего!

Последнее пожелание они выкрикивают особенно громко, а затем живо, как по команде, накрываются платками.

Наружная дверь распахивается словно сама собой. На миг мы застываем на пороге. Холодина!

С черного неба падает снег. Все блестит: звезды, снежинки.

Что это день или ночь? Перед глазами белая стужа.

Наш кучер с лошадью успели вырасти с большую снежную гору. Может, замерзли? Но нет, кучер улыбается. Мокрые усы разъезжаются. С густых бровей сыплются снежные комочки.

Заждавшаяся лошадь ржет.

- Счастливого пути! - слышится из банного заведения.

Сани трогаются. Кучер стегает худую конягу.

Назад через прихожую мама бежит еще быстрее, чем когда мы уезжали, бросает сверток с бельем. Ее подстегивает запах дома, магазина.

- Бог весть, что тут без меня творится!

С виноватым видом она ополаскивает раскрасневшееся лицо - и скорее за прилавок, занять свое место.

Баня, тепло - как жаль, что все так быстро кончилось!

ШАБАТ

Пятница - день особый, с самого утра. К завтраку на широком подоконнике выставлены, кроме обычных лепешек, пирожки, печенье и пирамида цибульников.

Горячего в пятницу не готовят. Вместо этого каждому в руку цибульник большой, похожий на разинутое печное жерло с раскаленными углями, щедро начиненный жареным луком пирожок. Не перекидывая ладошки на ладошку, не удержишь - обожжешься.

Откусишь - и больше не лезет. Тесто застревает в горле, пока не запьешь молоком.

Ничего-ничего, доедай! - заставляет меня Саша. До вечера проголодаешься...

И канун субботы в доме весь день кипит работа. С самого утра начинают рубить лук. На кухне будто машина крутится. Гудит плита. Хая работает как заведенная. Лепит плетеные халы, ощипывает цыплят.

Мелкий пух оседает на ее переднике, облаком вьется вокруг головы, будто вспархивают из-под рук птенчики. И снова она шинкует в миске целую горку чищеного лука пока не превращает его в кашицу. Из глаз катятся слезы. И все в доме, кажется, пропахли луком. Кухонные запахи, один резче другого, накатывают волнами.

На дне таза бьется здоровенная рыбина. Раздувает жабры и с трудом втягивает капли воды. Из последних сил хлопает хвостом. Наконец, расплескав всю воду и судорожно дернувшись, стихает с открытым ртом. Взгляд притягивают острые плавники.

Кажется, тут не одна рыба, а множество - целый невод опростали на пол, - и все норовят ухватить и укусить нас за ноги.

Кухарка подступает к распростертой рыбе, как палач. Блестят мокрые чешуйки. Хая берет рыбину за скользкий хвост. Шмякает на влажную доску. Вспарывает ножом толстое брюхо.

Выползают сгустки крови. Рыбина мигом сдувается. Хая безжалостно рассекает ее на куски. Сдирает шкуру и снимает с костей мякоть. А потом рыба заново наполняется рубленым луком и размоченным хлебом. Нафаршированные и сбрызнутые водой куски выглядят почти как живая плоть. Чуть не сами собой они прыгают в медный котелок и долго томятся на огне, пока не станут охристо-красными. Пряный аромат щекочет ноздри - это первое предвестие Шабата.