Горячее солнце, холодный песок - [22]

В клинике, за дверью операционной, стояла мертвая тишина. Но ему казалось, что он слышит, как за толстой дверью, словно отделяющей его от реального мира, бьются два сердца. Двое мужчин в пустом коридоре ждали окончания операции и волновались.

Их сердца бились гулко и тяжело. Скоро – когда они узнают, что ее тело умерло – их сердца замрут. Может – на мгновение, может – на вечность.

Он не хотел выходить, не хотел смотреть им в глаза, не хотел отвечать на вопросы, что-то объяснять, в чем-то оправдываться. У него не было на это сил. У него не было сил дальше жить, тем более объясняться с мужчинами, ожидающими в коридоре выхода их возлюбленной. Теперь выхода они не дождутся – только выноса.

Слабая эмоция шевельнулась в его окаменевшем сердце на мысли «их возлюбленная». «Их возлюбленная» – да, это как-то странно. Еще страннее то, что оба мужчины, которые по жизни были непримиримыми соперниками, сейчас молча, не проронив ни слова, ждали в одном коридоре, меряя шагами каждый «свою сторону», не глядя друг на друга, ничем не выдавая этой вражды.

До него доходили слухи об их жизни – двое мужчин и одна женщина. Они жили непостижимой для обычного человека жизнью, открыто, словно выставляя напоказ свой любовный треугольник: Актриса – Олигарх – Солдат. Затем в «треугольнике» несколько изменилось «качество» сторон: Актриса – Олигарх – Политик. Сумма слагаемых не поменялась, треугольник остался треугольником – только одна из его сторон сменила свой «статус». Но, как рассказывали – на общую ситуацию эта перемена не оказала никакого влияния. Маятник качнулся, но не остановился ни на одной из сторон и продолжил качаться: Олигарх – Политик – Олигарх – Политик, тик-так-тик-так…

Общественность сначала недоумевала, потом осуждала, потом завидовала, потом смирилась, а потом – приняла. Актриса была настолько прекрасна, дарила публике столько восторга и наслаждения, что ее скандальная жизнь не стала помехой для всеобщего обожания – она все затмевала своей необыкновенной красотой.

Он жил этой красотой. Она была его воздухом, его солнцем, водой, пищей, любовью. Любовью. Неужели он только сейчас понял, что любил ее, невыразимо сильно, горячо ее любил? Как он мог не понять этого при жизни? Тогда у него мог быть шанс – призрачный, эфемерный шанс – на счастье. Он мог бы попытаться объясниться с ней, рассказать о своей любви, постараться заинтересовать ее. Конечно, он не мог ей предложить такого положения, таких богатств, какие ей давали Олигарх и Политик. Ну и что! Он мог бы предложить ей свою Любовь! Его сердце остановилось – а вдруг ей не нужна его любовь? С чего он взял, что Олигарх и Политик ее не любили? С чего он взял, что она не любила их? С чего он взял, что он мог вообще ею быть замечен? В конце концов, у него была возможность благоговейно ею любоваться, молиться на ее красоту.

И вот теперь красота покинула ее тело. Остался только медленно застывающий неодушевленный предмет из мяса и костей. Чей это был ребенок, он не знал, да и знать не хотел. Знала ли она сама? Было ли это для нее важно? Ему казалось, что – нет. Для нее важно было сохранить красоту, которую беременность и роды могли разрушить.

Он застонал и закрыл лицо окровавленными руками. Где теперь ее красота, в какие эмпиреи она унеслась, кого теперь радует ее созерцание? Почему Господь забрал ее?

Он не мог этого понять – почему Господь забрал молодую прекрасную женщину, не дал ей еще пожить? Почему алкоголики, преступники, воры живут – а она умерла? Где же справедливость?

Он упал на колени рядом с креслом, на котором продолжало остывать мертвое тело, уронил голову на холодный поручень, и завыл диким воем.

Дверь в операционную распахнулась и с грохотом ударилась о стену, двое мужчин ворвались в операционную и остановились рядом с телом. Они застыли молча, и только их лица становились все белее. Сколько это продолжалось, он не знал, не понимал, он вообще не мог оценивать происходящее, он не испытывал никаких чувств, кроме одного – бесконечной смертельной тоски, которая накрыла его с головой, пропитала все его существо и поглотила его. Он потерялся в этой тоске, она высосала из него все жизненные силы, и он не сопротивлялся.

Он не заметил, что мужчины наконец очнулись, что один мужчина осторожно взял на руки мертвое тело, накрытое простыней, и прижал его к груди, как ребенка, и понес, а второй открыл дверь и пошел впереди, словно разведывая путь и охраняя. Не заметил, что их шаги, сначала гулким эхом раздававшиеся в пустом коридоре, постепенно затихли, и в клинике снова наступила мертвая тишина.

Его вой постепенно перешел в хрип, потом он мог только тихо скулить, и – замолчал, онемел, умер. Он лежал на холодном кафельном полу операционной, его сердце еще билось, но чувства умерли – он был мертв. Красота, которой он жил, которой он поклонялся, – умерла, а значит – умер и он.

Сколько он так пролежал, недвижимо и беззвучно, он не представлял. Когда ему в лицо ударил яркий свет, он почувствовал его и захотел отвернуться, но сам удивился тому, что еще жив. Врач проморгался и открыл глаза: он лежал на сухой земле, вокруг него, насколько хватало взгляда, тянулись горы, покрытые выгоревшей травой. Солнце палило нещадно, ему было почти нечем дышать. Над ним наклонился парень в военной форме, с удивительными глазами – старыми и молодыми одновременно.