Горячее сердце - [21]

С тех пор Ногин (так по-русски переделали его фамилию — Ногис) в ЧК и считает Матсона своим учителем. Уважительно прислушивается к каждому его совету.

Именно Матсон после ликвидации савинковских банд, бесчинствовавших на Псковщине, представил Ногина к награждению именными золотыми часами и рекомендовал его на самостоятельную работу в Петрозаводск — председателем ЧК при Карельской коммуне. Удивительно, что вся республика называлась Трудовой коммуной!

А в Карелии в то время была заваруха похлеще савинковских налетов на Псковщину. Восстали кулаки, требуя присоединения к Финляндии. На помощь им, смяв наши пограничные посты, пришли регулярные белофинские войска. Пять тысяч человек! Сытых, обутых, вооруженных до зубов!

Напутствие перед расставанием было кратким:

— Ты политически развит. Тонко понимаешь задачи ВЧК, предан делу, показал свои способности в разведке. Пора тебе доверять более ответственный пост. Работай, да не подводи меня.

Ногин не подвел Матсона.

И вот уже второй год они снова работают вместе — в Свердловске. Теперь и у Матсона, и у Ногина одинаковые знаки на груди — «Почетный чекист», введенные в честь пятилетия ВЧК-ОГПУ.

Такой знак под номером один носил Феликс Эдмундович Дзержинский.

Ногин был благодарен судьбе за то, что она позволила ему не раз встречаться с Дзержинским.

Не всегда эти встречи были приятными.

Однажды Феликс Эдмундович встретил его пристальным, строгим взглядом, чуть приподняв густые брови, отчего на высоком лбу резко прочертились две длинные, глубокие, продольные морщины.

Ногин понимал, что он совершил страшный проступок, когда оставил свой пост в Грузии и самовольно уехал в столицу — к Дзержинскому. Это было в 1922 году. Ногин несколько месяцев проработал под началом Берии. И увидел, что тот нарушает все чекистские принципы. Он попытался с ним поговорить. Берия властно оборвал его:

— Вы латыш, Грузию я знаю лучше вас. Идите, занимайтесь своим делом!

Ногин не выдержал. Лишь Дзержинский мог повлиять на властолюбивого Берию.

Феликс Эдмундович увидел, что Ногин волнуется.

— Садитесь… Рассказывайте.

Он внимательно, не перебивая, выслушал Ногина, закурил.

— Разберемся, — выдохнул он дым и закашлялся, — поправим… — И неожиданно резко погасил папиросу, смяв ее в пепельнице.

— Но вы, товарищ Ногин, поступили как мальчишка! Как вы смели оставить свой пост без приказа? Еще один такой поступок — и вам придется уйти из ЧК! На первый раз — десять суток домашнего ареста! Идите и все обдумайте!

Мысленно Ногин уже простился тогда с чекистской работой. Но его вызвали на коллегию ВЧК и… назначили начальником одного из самых крупных отделов в центральном аппарате — по борьбе с контрреволюционными партиями.

До сих пор на столе у Ногина стоит фотография первого чекиста с дарственной надписью.

Ногин с болью вспомнил о скоропостижной смерти Дзержинского после страстной речи на заседании ЦК партии.

В тот день Ногин видел, как, отвернувшись к окну, плакал старый заслуженный чекист. Ногин хотел пройти мимо, чтобы не смущать товарища. Но он обернулся на шаги:

— Трудно нам будет без Феликса! Трудно. Но мы должны сделать все, чтобы молодые свято хранили заветы Дзержинского.

Ногин не забывал эти слова. Вместе с Матсоном он каждый год встречался с молодым пополнением чекистов и беседовал с ними о Феликсе Эдмундовиче.

Вот и недавно на такой встрече с молодыми он привел слова Дзержинского из его последней речи:

«А вы знаете отлично, моя сила в чем. Я не щажу себя… Никогда!»

Матсон, воспользовавшись паузой, продолжил:

— А еще он 20 июля 1926 года на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) сказал: «Я никогда не кривлю душой, если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них». — Матсон оглядел чекистов. — Этот завет мы все должны хранить как зеницу ока.

Кто-то поздоровался с Ногиным, он кивнул головой, воспоминание о встрече с молодежью мгновенно погасло, он увидел темноватый коридор с полукруглыми сводами, одинаковые многочисленные двери. Полномочное представительство ОГПУ по Уралу размещалось в бывшей купеческой гостинице «Эльдорадо», а купцы любили капитальное, звуконепроницаемое — вон стены какие толстые, как в крепости!

Вот и кабинет Матсона…

Герман Петрович, прихрамывая, пошел навстречу — хромал он после авиакатастрофы, — крепко пожал руку:

— Садись, Оскар Янович. Как говаривал один мой товарищ по подполью: «Переминаясь с ноги на ногу, не раскалякаешься».

Большая голова Матсона казалась круглой из-за короткой стрижки, залысины делали лоб еще выше и шире, брови обламывались, как крылышки, над орлиным, загнутым книзу носом. Чернели узкие подбритые усики. Губы твердо сжаты, когда Матсон молчит. Подбородок волевой, сильно выдается вперед. Для такого лица глаза казались слишком маленькими. Но именно они притягивали к себе — яркие, быстрые, зоркие, наполненные то вниманием, то насмешливостью.

В движениях Матсона чувствовалась уверенность, раскованность зрелости, житейский опыт.

Ногин подосадовал, что со своими круглыми очками, с чубом, с пухловатым лицом он, наверное, выглядит по сравнению с Германом Петровичем гимназистом, ну в лучшем случае студентом.