Горячая вода, миллион кубометров - [32]

Но не зарубили. Оказалось, что это смета. Как человек, доживший до подросткового возраста, я должен сам распоряжаться средствами и таким образом нести за себя ответственность. После поправок, как в ту, так и в другую сторону, мне была выдана на месяц сумма в пятнадцать рублей. Богатство!!!

К тому же кассетник «Весна» отказался играть в машине от прикуривателя и все время жевал пленку. За ненадобностью он был отдан мне. И четыре кассеты. Но на кассеты в смете ничего не полагалось. Пришлось сокращать школьные завтраки, от которых все равно толку не было, да и гадкие они были на вкус.

Червонный Валет – Серый – подогнал мне кассету «Машины времени». Мне так понравилось, что я немедленно начал искать еще. На фирменную кассету «Сони» ушел чирик… Колька Васильев с неизменной улыбкой на широком лице как-то после футбола позвал меня зайти к себе и, сняв с полки еще одну кассету, сказал:

«Дарю!» Кассета казанского фотожелатинового завода стоила четыре рубля! Но главное – концерт «Машины», да еще в почти идеальном качестве! Через три дня я знал наизусть все тексты и все аккорды. Повторял почти все гитарные – нехитрые, прямо скажем, – фокусы Макаревича.

К маме пришла ее молоденькая и очень красивая знакомая – Галя Скворцова. Я не выходил из своей комнаты и мучил гитару. Галя сама ко мне зашла и вдруг предложила написать о «Машине времени» статью для республиканской молодежной газеты.

Предложение меня заинтересовало не сильно. Но через три дня что-то меня подтолкнуло к столу, и я застучал по клавишам родительской пишущей машинки. Кстати, я сначала научился печатать, а уж потом писать от руки. И до сих пор первое у меня выходит гораздо лучше второго. Я набарабанил десять страниц и пошел искать мамину знакомую.

Ну, переписывать этот отчаянный панегирик мне пришлось раза четыре, сокращать раза в три, редактор еще прошелся по нему как следует и без стеснения. Я так и не верил, что выйдет из этого что-то путное.

А потом Галя позвонила и строго спросила, почему ответственный секретарь должен дожидаться, когда я изволю прийти и проверить гранки? Из разговора я понял, что ответственного секретаря зовут Валерий Николаевич Верхоглядов, что он очень строгий и если я опоздаю…

И через десять минут (хорошее время, если учесть, что бегом) я был уже в кабинете у Валерия Николаевича, который курил папиросу, прикладывал туда-сюда длинный строкомер и даже не заметил, что я вошел. За его спиной висела картинка: череп, пробитый в области темени, и под ней предупреждение:

«ТАК БУДЕТ С КАЖДЫМ, КТО СДАСТ ФОТОГРАФИЮ БЕЗ ПОДПИСИ!»

Макушка у меня отчаянно зачесалась. К моему тексту никаких фотографий не прилагалось, но я на всякий случай стал прикидывать, что мог забыть, и тут услышал:

– А! «Машинист»! Андрей, кажется? Вот тебе гранки. Надо убрать десять строк.

Мне очень не хотелось убирать десять строк из уже и без того порезанного в клочья откровения, но Валерий Николаевич был действительно очень строгий, прикуривал папиросы одну от другой, а иногда стучал строкомером по столу, приговаривая:

– Ну никто не хочет довести работу до ума!

Если такой человек говорит, что «до ума» – это на десять строк меньше, значит, у него есть резон, решил я и перечел текст.

И вдруг мне стало ужасно стыдно. Все, что я написал, показалось мне отвратительным, глупым и насквозь бездарным. А главное – к ужасу своему обнаружил я, что вычеркнуть можно любые десять строк, кроме первых и последних. Да что там. Даже первые и последние. Двух абзацев я так устыдился, что, жуя гланды, продавил из себя наружу:

– А можно не десять, а двадцать пять?

Усатый Валерий Николаевич поднял удивленное лицо и сказал:

– А что, есть резерв? Слушай, старик, очень обяжешь, у меня как раз там все так перенабито!

Я решительно вымарал абзацы, и он проглядел поданный листок, на котором буквы были набраны настоящей типографской краской, и вдруг сказал:

– Молодца! Я бы тоже это выкинул. Вот теперь довел материал до ума. Без соплей и визгов. Ладно, иди, у меня тут на второй полосе запара!

Я ушел. Но вся эта штука с гранками казалась мне какой-то генеральной репетицией, и что напечатано ничего не будет. Посмотрит главный редактор четвертую полосу и совершенно справедливо скажет:

– А это нам зачем нужно?

Но утром принесли газету. И на четвертой полосе был материал с моей фамилией.

В школе реакция соучеников была скорее отрицательная. Не складывались у меня отношения с одноклассниками. Хотя, честно сказать, я и не старался их складывать. Когда среди твоих вроде бы однокашников не находится никого, кто хотя бы на словах поддержит после взбучки от старших, никаких отношений уже не хочется.

Зато двор ликовал! Пацаны у меня даже попросили подписать газету. Я до того обнаглел, что подписывал.

Из газеты позвонили и сказали, что мой материал повесили на доску.

Офигеть.

А по почте пришел квиток. Мне полагалось получить по нему семнадцать рублей двадцать пять копеек.

Я сейчас знаю, что материал был средней паршивости. Что Галя Скворцова – Галина Георгиевна – еще и прекрасный учитель. Что-то она во мне такое разглядела и не зря мучилась с моими словесами, и Валерий Николаевич тоже, наверное, улыбался, когда вывешивал мое творение на доску.