Горячая тень Афгана - [6]

За моей спиной раздались крики, ругательства, несколько человек тяжело упали под ноги своих товарищей, кто-то уже стонал, подвернув ступню, кто-то матерился, посылал кого-то куда-то, просил не толкаться. Одни пытались чаще перебирать ногами, чтобы не угодить в прыжке в окоп, другие, наоборот, прыгали, как козлы на горной тропе. Группа сильно растянулась, и следом за мной на поле выбежало лишь несколько человек. Не снижая темпа, я устремился по изрытому сточными водами, заваленному стволами упавших деревьев, булыжниками, поросшему высокой травой лугу. Здесь бежать было не легче, а может быть, даже сложнее, и на новых препятствиях снова падали солдаты, разбивая себе до крови локти, носы и лбы, и я зло кричал, чтобы включили мозги и думали над каждым движением. Через километр, когда многие безнадежно отстали, а самые стойкие едва передвигали ногами, я свернул на подъем, где не было ни тропы, ни утрамбованного грунта, лишь песок вперемешку с камнями, в которых увязали ноги, и подниматься по которому можно было только на четвереньках, цепляясь руками за ветви хилых кустарников. На верхнюю тропу вместе со мной выбежали только трое. Четвертый, вывалянный в песке, как котлета в сухарях, выползал на край обрыва, тянул на себя клочки пожухлой травы, вырывал их с корнями, царапал землю, стонал, пытаясь забросить ногу, чтобы вытащить себя. Я присел рядом с ним, капли пота с моего лба падали на сержантские лычки наемника.

— Ну что, солдат фортуны, подыхаешь? Немножечко уже навоевался? Как фамилия?

— Герасимов, — с трудом разлепив губы, ответил он.

— Ну что ж, Герасимов, для начала неплохо.

* * *

Вечером меня вызвал к себе командир полка.

— Вацура! — орал он, глядя на меня снизу вверх, так как был почти на голову ниже. — Что ты себе позволяешь? Это не спортрота! Эти парни под пули на границу ходят. А ты кто такой?..

Я не дослушал его и вышел из кабинета, с силой хлопнув за собой дверью.

В комнате на семь человек, где мне определили место, под тусклой лампочкой, едва освещавшей фанерные стены, обклеенные журнальными фотографиями голых женских тел, вокруг застеленной газетой табуретки сидели люди в пятнистых брюках. При моем появлении они замолчали, занялись хлебом и редиской, высыпанной на придвинутую койку. Сигаретный дым смрадным туманом висел под потолком. Потные смуглые торсы с сизыми нашлепками татуировок блестели в тусклом свете. Один из них встал, налил в стакан водки и подошел ко мне. Я узнал сержанта Герасимова. На его шее болтался шнурок с амулетом, а на запястье матово отсвечивала стальная бирка с выгравированной группой крови.

— Выпей с нами, — сказал он.

Я отрицательно покачал головой и лег на свою койку.

— Не хочет. — Герасимов пожал плечами, вздохнул и вернулся к «столу», поставил стакан и снова подошел ко мне. — Не переживай, — сказал он. — Все правильно. Ребята тебя уважают. А кто не хочет уважать, после отпуска сюда уже не вернется.

Пусть не возвращается, мысленно согласился я и провалился в сон, как в яму.

4

Утром в столовой офицеры говорили вполголоса и перебивали друг друга. Никто ничего не знал точно, каждый лишь пересказывал то, что слышал от других. Ночью в очередной раз обстреляли погранзаставу. Сначала «духи» поливали длинными очередями из автоматов и пулеметов, а потом, до рассвета, хлопали одиночными выстрелами и постоянно меняли позиции, чтобы их нельзя было накрыть ответным огнем. Были потери. Одни утверждали, что убито трое, другие — что восемь или даже одиннадцать человек.

Официантка Люся, немолодая, с изношенным лицом женщина, самоотверженно играющая роль девочки, принесла мне холодный комок макарон, политых рыбными консервами, и села за стол напротив. От нее пахло хлоркой. Она оперлась щекой о кулак, и ее правый глаз превратился в щелочку, отчего казалось, будто ей заехали под глаз кулаком. Люся привыкла, что где-то недалеко постоянно убивали наших ребят, и не горевала по этому поводу.

— Добавки принести? — спросила она, улыбаясь, когда я отставил тарелку от себя.

— Разве я сделал тебе что-нибудь плохое? — вопросом ответил я.

Люся уже давно потеряла надежду выйти замуж, но по привычке клеилась ко всем новым мужчинам в полку, пока они, не огрубев на границе, вели себя относительно вежливо.

Днем я видел тех несчастных. Их было семеро — четверо убитых и трое раненых. Их заносили в «вертушки» на носилках. Один раненый шел сам, опираясь о плечо солдата. Вокруг носилок, прикрытых брезентом с бурыми пятнами, прохаживался низкорослый, худой, как подросток, лейтенант с тлеющей папиросой во рту. Несмотря на свой свежий возраст, его темя белело плешью, оттененной черными как смоль волосами. Он морщился, но поглядывал на носилки с профессиональным интересом. Позже я узнал, что это был начальник полевого морга при душанбинском госпитале Эдик Бленский. Пара темно-зеленых вертолетов с большими красными звездами на бортах зависла над футбольным полем, затем задрала хвосты и стремительно взвилась в небо, увозя в себе живых и мертвых в госпиталь.

* * *

Через неделю мы меняли батальон, простоявший на прикрытии границы почти два месяца. Это были почерневшие от пыли и солнца люди, возраст которых теперь можно было определить лишь очень приблизительно. Постоянный дефицит воды и жара высушили их, и кожа на их лицах и руках теперь напоминала коричневый пергамент.