Горячая тень Афгана - [42]

— Гурьев, я вас не узнаю. Вы ли тот запуганный интеллигент, который летел со мной из Москвы в Душанбе и жаловался на сокращение штатов в НИИ?

— Можете не сомневаться. Но вы правы — я действительно сильно изменился.

— Короче говоря, вам здесь понравилось?

— А вам бы не понравилось. — повысил голос Гурьев, — если только за один месяц получили семь тысяч долларов, включая премиальные и подъемные? Я, наконец, почувствовал себя человеком, понимаете? После нескольких лет унижений, постоянного страха, что окажешься на улице без средств к существованию, старый, не нужный никому со своим кандидатством, со своей кафедрой, я вдруг снова почувствовал себя ученым — человеком сильным, — способным использовать свои знания и опыт во благо самому себе. И ни один человек на свете не убедит меня в том, что это плохо.

— Анатолий Александрович, — сказал я, покачивая головой. — Но ведь вы не лекарства от СПИДа производите, а наркотик. Что ж вы свою такую умную голову на такое грешное дело используете?

— Да бросьте вы! — поморщился химик. — О каком грехе вы говорите? Что теперь грешно, а что нет — вы можете определенно сказать? Но даже если можете, то кто наделил вас правом судить о грехах? Все кончено, Кирилл! Нет больше морали. Ее отменили.

— Разве мораль можно вводить или отменять?

— Увы, мой дорогой! Я когда-то тоже думал, что нельзя. Оказывается, можно. И это прерогатива тех, кто стоит у власти. Завалили страну отравленной водкой, выпустили на экраны педиков, садистов, совершенных кретинов, расстреляли из танков депутатский корпус и объявили — это нормально, это цивилизованно. А если вы посмеете смотреть на все это дикими глазами, то про вас скажут, что вы дебил, сталинист и совок… Я долго сопротивлялся, Кирилл, доказывал, что я ученый и не могу опуститься до уровня спекулянта, торгующего в заплеванных переходах пивом. А годы тем временем шли, и моя семья забывала вкус фруктов и нормальной колбасы, и моя дочь возненавидела меня за то, что я, полжизни проведший в химических лабораториях, сделавший несколько научных открытий мирового уровня, не в состоянии купить ей модные джинсы!.. Но я дождался своего часа, Кирилл! Господь услышал мои молитвы! Меня заметили, меня оценили, и за мой ум, а не за унижение у пивных ящиков, стали платить хорошие деньги, и я начал выползать из нищеты. Вы понимаете меня?

— Понимаю.

— Да что вы понимаете! — с возмущением сказал он. — Авантюрист! Вы скачете с места на место, ищете место для подвига, как юный пионер тридцатых годов! Вам плевать на человеческие судьбы, вы готовы крушить мнимое зло, подминая под себя десятки, сотни жизней ни в чем не повинных людей… С какой радостью вы нашли последнее звено в этой цепи! У вас даже голос дрожал от возбуждения. И вы снова готовы идти напролом, таранить ворота, вызывать спецназовцев, ОМОН и громить, громить. А вы не подумали обо мне? О десятках ученых, которым эта работа дает кусок хлеба? Вы не подумали о том, что это наш последний шанс устоять в жестокой жизни и не дать погибнуть семьям?.. У вас самого, кстати, семья есть?

— Нет.

— Вот видите. Потому вы неспособны меня понять, а можете лишь талдычить заученные фразы о морали и совести. Плевать мне на вашу мораль, ясно?

— Ясно. В таком случае мне плевать на ваш последний шанс… Дерьмо вы, Гурьев, а не ученый. Вы не первый, до вас уже много было подонков с учеными степенями, деятельность которых изрядно подсократила население Земли. Все это человечеству знакомо. Нет смысла долго разговаривать — вас надо просто давить вместе с вашими гениальными мозгами, как тараканов.

Гурьев усмехнулся. Ствол пистолета задрожал.

— Что ж, вот и объяснились, — произнес он. — Теперь мне легче будет вас убить или сдать охранке. И никакого пятна на совести.

— Давайте, давайте, урод. Выслуживайтесь! Да повнимательнее будьте на приемке — не дай бог, к потребителям пойдет героин низкого качества!

Лицо Гурьева исказила гримаса. Наверное, он хотел иронически улыбнуться в ответ на мои слова, но не получилось. Злость, охватившая меня, мешала сохранять спокойствие и трезво оценивать ситуацию. Я едва сдерживал себя, чтобы не броситься на химика, не вцепиться обеими руками ему в горло — пусть даже с пулей в груди!

— Ладно. Ладно, — зашептал Гурьев, вставая с гроба. Он взялся за пистолет обеими руками. — Сейчас мы увидим, кто из нас урод… А ну, идите к воротам! Живо!

Шесть на восемь — сорок восемь, принялся я считать в уме. Таблица умножения обычно помогала мне сбросить напряжение и сосредоточиться на чем-то одном. Шесть на шесть — тридцать шесть. Семь на семь — тридцать семь. Семь на восемь — тридцать восемь… Тьфу! Сплошной кавардак в голове!

Я медленно шел к воротам. Он профан, разиня и мямлик, думал я. Химики, физики, ботаники — все они одного поля ягоды. Я просто обязан легко и бесшумно вырубить его. Будет очень стыдно, если я не сумею сделать этого и получу пулю.

Справа от меня темнела груда фанерных ящиков. От них на бетонный пол падала плотная тень.

— Я хочу закурить, — сказал я, останавливаясь.

— Обойдетесь.

— Не будьте извергом. Я и без того весь в вашей власти.