Горячая тень Афгана - [23]

— Соврал, пес, — лениво укорил он солдата. — Этот без сахара. Это товарищу, — и придвинул стакан мне. — Угощайся, пока горячий. А я люблю с сахаром. Я вообще люблю сладкое.

Черные пряди снова отклеились от его лысины и стали свисать, как уши спаниеля.

— А почему они еще в полку? — спросил я, поглядывая на чай, как на трупный яд.

— Вертолета пока не дают. Да все равно «Черный тюльпан» вылетает только по четвергам.

— Так ведь… — начал было я, но замолчал, потому как страшно было произнести «так ведь жарко». Но Бленский понял.

— А это ничего, — ответил он, низко склонившись над стаканом, так, что его спаниелевы уши коснулись стола, и стал шумно отхлебывать чай. — В медпункте все знают… Печенье хочешь?.. Там сначала надрезают все крупные артерии в коленных и локтевых суставах, — Бленский провел ладонью по сгибу руки и ног, — и закачивают туда большим шприцем формалин. Под давлением. Когда капельки покажутся в глазах — ну, будто труп плачет — значит, полна коробочка. И жара уже не страшна.

— А цинковые гробы… — едва слышно произнес я.

— Цинковые гробы — это уже наша работа. Их нам по спецзаказу готовит одна крутая фирма. Да, Бошляев? — крикнул он, словно солдат стоял под дверью, но, как ни странно, Бошляев утвердительно отозвался. — Получаем, одеваем в новую форму — если, конечно, есть, на что надевать — кладем, запаиваем и — домой!.. Слушай, я все никак не могу вспомнить твою фамилию.

— Вацура.

— Вацура? — Он наморщил лоб. — Нет, не припомню.

— Так я ведь еще вроде как живой, — очень нехорошо пошутил я. — Откуда тебе знать мою фамилию?

— Не надо! — погрозил мне Бленский тонким пальчиком с синеватым ноготком. — Я очень многих знаю камээсовцев. У меня хоть должность еще та и пить спирта приходится много, чтобы мозгами не поехать, но со мной многие хотят иметь отношения. Так зачем пришел, Вакула?

— У меня несчастье, — сказал я, и голос, как ни странно, звучат искренне и трагично. — Погиб мой сослуживец по Афгану.

— Кто такой?

— Локтев.

— Ах, Локтев! Не знал я, что вы служили вместе в Афгане. Там он, — сказал Бленский и кивнул на стену.

— Можно взглянуть?

Бленский оторвался от стакана и с любопытством посмотрел на меня.

— А в обморочек мы не хлопнемся? У нас нервишки крепенькие?

Мы вышли в коридор, пошли в его самую темную часть. Бленский провел рукой по стене, нашел включатель, зажег тусклую лампочку и открыл металлическую дверь.

Зал немного напоминал душевую, потому как был отделан белым кафелем. Вдоль стен стояли каталки, под потолком висел мощный светильник, посредине стоял стол с никелированными инструментами.

Локтев лежал у окна на каталке, накрытый пожелтевшей простыней. Простыня была коротка, ее не хватило на ноги. Комок застрял у меня в горле. Хотелось откашляться, но я боялся нарушить тишину. Покойник в морге — совсем не то, что на поле боя.

Бленский подошел к телу, приподнял простыню. Иссиня-белое лицо, полуоткрытый рот, полуприкрытые глаза. Казалось, Локтев что-то не договорил, что-то не доделал.

— А куда… он стрелял?

Бленский обнажил грудь. Под левым соском чернела дырочка.

— В сердце. Из табельного «Макарова».

— Навылет?

— Нет. Так и лежит с начинкой. Судмедэксперт еще не работал… Здоровый мужик был, да?

Здоровый — не то слово, подумал я. В Афгане выжил, на берегу Пянджа выжил. Выбрался в Душанбе, куда доносятся лишь отголоски войны и где, казалось бы, можно планировать свою жизнь на годы вперед. И вдруг — выстрел в сердце.

— А это не ошибка? — спросил я.

— В каком смысле? — не сразу понял Бленский. — Что он сам себя?.. Нет, исключено. Я хоть и не спец, но скажу: таких ран я еще не видел. Это не боевая, это рана самоубийцы. Видишь, вокруг отверстия розовый кружок? Это след ожога, он остается только тогда, когда ствол прижимаешь к телу.

А когда стреляют с расстояния, то у пули почерк совсем иной. Да и кабинет был заперт изнутри, внизу дежурный сидел.

«Почему я не хочу поверить в то, что это самоубийство?» — думал я, следом за Бленским выходя в коридор. Может, потому, что мои мозги уже насквозь криминализированы, как у какого-нибудь старого сержанта из Скотленд-Ярда. Если бы его убили, мне легче было бы воспринять эту смерть — логичную, ожидаемую и предсказуемую, и я вновь чувствовал бы себя охотником, окруженным стаей волков. А самоубийство — это что-то непредвиденное, относящееся к совершенно иной области, не имеющей ничего общего с преступностью, на которой я уже просто зациклился. Наверное, это как-то связано с совестью… А этот Бленский, в общем-то, неплохой парень. Зря я так к нему.

Мы вернулись в кабинет. Я сел за стол и залпом выпил остывший чай.

12

Два «ГАЗ — шестьдесят шестых», крытых брезентом, выехали на бетонку и остановились у арыка, коричневая гладь которого морщилась рябью от надрывного стона лягушек. Тент не давал тени и не приносил прохлады, и я спрыгнул с кузова на бетонку, отошел подальше от смрада протухшей воды и, прикрывая глаза ладонью, стал рассматривать самолеты, дрожащие в раскаленном воздухе.

Встречать военный борт — дело неблагодарное. У военной-авиации нет расписания, самолеты взлетают по команде начальников, в полете могут неожиданно изменить курс, приземлиться совсем не в том аэропорту, где их ждут. Я был готов к этому и настроился на долгое ожидание.