Горячая купель - [33]

На твердом полу у него, видимо, вышло бы неплохо, но здесь пропадал весь эффект — дроби не получалось. И танцор больше всех понимал это. Пройдясь несколько раз по кругу, он начал скороговоркой подпевать, подделываясь под немудрящую музыку:

Я, говорит, тебя, говорит,

Давно, говорит, любила.

Я, говорит, тебя, говорит,

Теперь не позабыла.

Получилось лучше. Кто-то кричал: «Давай, давай!». И он «давал»:

Ты, говорит, ходи, говорит,

Ко мне, говорит, почаще.

Ты, говорит, целуй, говорит,

Меня, говорит, послаще!

Он еще прошелся вприсядку и, будто замахнувшись для очередного хлопка по голенищу, ловко выдернул письмо у зазевавшегося Орленко. А потом, разбросив руки и ноги, остановился в середине круга.

— Вот как наши-то пляшут! — и выскочил из окружения хлопавших в ладоши солдат.

Седых вернулся злой. Командира полка не застал: сразу после вручения наград Уралов уехал в штаб дивизии. Дело это вполне обычное, но под горячую руку подвернулся сам Крюков, и Седых не только высказал ему все накипевшее, но еще и нагрубил. Теперь мучился, сознавая, что делать этого не следовало, грубостью не поможешь. Но слово, как известно, не воробей, не изловишь его, коли уж вылетело.

— Я пойду на собрание, — сказал он Батову. — За тобой потом пришлю кого-нибудь. Прием, наверно, последним вопросом будет.

Володя, разыскав Валиахметова, взял у него письмо и полез в палатку читать.

Чтение писем с родины — это некое таинство. В такие минуты с особенной силой оживают те незримые связи, что навечно приковывают каждого человека к своей земле. Уединившись, солдат будто поговорит с ней.

Словно из глубины сна поднимаются и встают перед глазами далекие и очень близкие, родные лица, оживают полузабытые предметы домашнего обихода, иной раз такие, что хоть сто лет проживи дома — никогда не станешь о них думать.

Володе припомнились полумрак и прохлада домашних сеней, кадка с водой в углу и на ней — медный большущий ковш. Ручка к этому ковшу была приклепана другая, тонкая, и ею Володя пользовался всегда, когда уходил на вечерки. Он привязывал к дверному крючку шнурок и тонким, прямым, неумело сделанным концом ручки просовывал шнурок в щель над верхником, чтобы никого не тревожить, как вернется, открыть самому.

А возвращался он иногда перед утром, проводив до калитки Леночку. Теперь она в Москве, учится. И письмо не из дому — от нее, но вот, поди ж ты, вспомнился именно этот несуразный ковш, который мать собиралась каждую зиму выбросить, а весной снова чистила до блеска и клала на кадку в сенях.

И мать, наверное, совсем совсем седая. Седеть она начала, когда от отца пришла «похоронка». Володя был еще дома. Теперь и сам он давно на фронте, и младший братишка успел подрасти и тоже ушел на фронт. А в полупустом доме остались мать и сестренка, самая младшая. Работает она в колхозе вместе с матерью...

Батов не ждал письма, потому что от матери шли они не чаще, чем через две недели. Последнее получил здесь, под Одером. Значит, следующее будет нескоро. Ни на что не жаловалась мать, даже о здоровье не обмолвилась, а звала скорее домой и несколько раз повторила: «Только бы свидеться бог привел».

Бродя возле палаток своей роты, Батов не знал, чем заняться. Волнение все больше овладевало им с тех пор, как Седых напомнил ему о собрании. До слуха долетали обрывки разговоров солдат, сидевших кучками в тени сосновых крон.

В кружке возле Чуплаковых никогда не было скучно. Батов повернул туда, чтобы отвлечься от своих мыслей.

— Я так и не понял, — спрашивал Оспин, — женат ты или не женат? Колесишь, леший не разберет чего.

— Да какая у него жена! — взялся толковать Милый-Мой. — Всю жисть возле Нюрки Семена Осипыча пробавлялся. И теперь от нее письма получает. Вы думаете, с чего это он так плясал-то сегодня? Письмо, вишь, от нее получил и хорохорится. Мне даже не показал, штоесть!

— А как на самом деле, если не секрет? — заинтересовался Батов.

— Да как, — начал Боже-Мой, тяжело вздохнув, — огненная была девка, что фронтовая «катюша», эта самая Нюрка. — Глаза его на минуту подернулись грустью. — А любил я ее — страсть как! Вроде сначала и она меня любила, да завлек ее другой. Пьяница был, бабник, распутник. А на лицо уж больно баской удался. Девки за ним, что мухи за медом. Дак ведь мода-то, она хоть кому голову скружит. Ну, и Нюрка туда же. Говорил я ей: не лезь. Меня за что покидаешь? Не послушалась... Ты, говорит, во всякое время мой будешь (знала, что больно люблю ее, дуру), а Проньку вот — нарасхват. Хуже других, говорит, я, что ли? Да погубит, говорю, он тебя начисто. Нет, говорит, уж губить, дак лучше я его погублю, чтобы никому не достался.

Так и вышло. У всех она его отбила. Поженились они. А пить он так и не бросил. Ох, как обидно тогда мне было! Тоже пить зачал. Потом, чтобы не пропасть, в город из деревни подался... Долго она с ним мучилась, а бросить никак не может. Тоже любила. Придет он домой пьянехонек. Уж она его, она его! И черт ты, и дьявол, и молодость мою загубил, и слезы, и драка. Пьяного-то она его шибко била. Все убить грозилась.

А тут явился он как-то домой пьяней вина да прямо на кровать в одеже и свалился. А Нюрка-то выходила на этот момент куда-то... Зашла да как увидела его эдакого-то!... У порога топор стоял. Схватила топор-от — да к нему. Озверела. «Зарублю!» — говорит. Он — пьяный-пьяный, а смекнул, что дело-то худо. Руки отвести не может. Испужался до смерти и глаза защурил. Нюрка топором-то ударить не посмела, а тут же под кроватью схватила опорок от валяного сапога да ка-ак долбанет им по шее своего-то благоверного! Да еще, да еще. А потом одумалась, смотрит — мужик-от не шевелится. Хватилась — мертвой! Видать, с перепугу это он да с хмелю и окочурился.