Горы высокие... - [89]

— Не надо меня тащить, сама с удовольствием пойду, — сказала она.

А потом, когда я опять запустил руку туда, где у нее две голубки спрятались, она говорит совсем другим, незнакомым мне голосом:

— Я — дочь темноты! На камне света много, а внизу уже совсем темно. Вот пойдем туда, сами увидите.

Но я не Хуан-простофиля, меня не проведешь. Взял ее обеими руками за голубки и хотел было уже к делу приступить, да вдруг вижу: глаза ее сквозь волосы блестят, будто кошачьи. Или это мне кажется, думаю, или глаза у нее такие красивые?

— Почему у тебя глаза так блестят? — спрашиваю.

— Это еще что! Видел бы ты их в темноте! — отвечает она.

Но, если уж черт тебя оседлал, разве остановишься? Такое дело парень упустить не может, иначе про него плохо говорить будут.

— Ну так пойдем туда, где потемнее, чтоб я мог на них полюбоваться, — говорю ей, совсем обалдев.

Она спокойненько направилась к камню и говорит:

— Это что, а вот погляди на мои ноготки.

И вижу я длиннющие ногти. Никогда таких не видывал раньше. То ли они в один момент выросли, то ли я от волнения их не замечал. Не помню, брал ли я ее за руки или нет. Ведь мужчина, если встретит на пустынной дороге девицу, скорее старается свое получить, а особенно когда она игривая. Конечно, если парень что надо. Я-то особенно этим не отличался, но ведь конь о четырех ногах и тот спотыкается.

Она встряхнула головой, отбросила волосы с лица. И вижу — бледная она, словно покойница, и никаких ямочек. Чувствую я, что она вся похолодела. Тут я и оттолкнул ее. Напоследок она мне сказала:

— Это еще что! Погляди на мои зубы!

И я увидел огромные клыки. Потом услыхал оглушительный хохот и… наложил в штаны. А она скинула платье и кричит мне:

— Вот твои голубки, вот твои голубки!

Не знаю, как я оттуда ушел, как нашел лошадь. А из-за деревьев все еще доносился ее голос:

— Вот тебе голубки, вот тебе голубки!

Домой я приехал весь в горячке. И не помню, как добрался. Бабушка мне сказала:

— Ты на покойника похож.

А я не мог произнести ни слова. Язык словно прилип, А она свое:

— Да ты в штаны наложил. Что это с тобой?

Дней пять, а то и больше провалялся. Люди говорили, что все время прижимал к груди чернобыльник. В недобрый час его сорвал. С тех пор только на Лупе и смотрят мои глаза. На других — ни-ни. И если какая женщина мне улыбается, я сразу же в ней колдунью вижу. Давно это было, всего-то почти и не помню».

«Потому-то ты, — говорила я Хосе, — больше десяти дней на маисовом отваре да на твороге сидел, будто грудной ребенок. Ничего другого в рот взять не мог, все обратно шло. Кто-то нам подсказал кормить тебя как ребенка. Люди приходили поглазеть и просили рассказать. Но только через месяц ты смог рассказать про случившееся».

Мне-то ты открыл все почти сразу. Доверил по секрету, хотя нелегко тебе было говорить про свои шашни с колдуньей.

«Если тебе не расскажу, греха с души не сниму, — сказал ты мне. — Только так и полегчает».

Так оно и вышло. Рассказал мне, и лучше тебе стало. Я тогда сказала тебе, что прощаю. Это было единственное приключение в твоей жизни, и ты про него много лет потом рассказывал, всякий раз добавляя новые подробности. Последние разы мы просто лопались от смеха.

А сейчас Хосе считает, что все это ему просто приснилось.

ДВА ЧАСА ПОПОЛУДНИ

Над оградой поднялась пыль.

— Человека везут на джипе, — сказал капрал, которою, по словам Адольфины, зовут Мартинесом.

Машина остановилась напротив дома. Из него вылезли четверо национальных гвардейцев, вытащили человека и поволокли его по земле к дому, словно раненого зверя. Человек был будто ряженый, разглядеть что-нибудь было невозможно. Лицо, рубашка, брюки залиты кровью.

— Давай его сюда, может, опознают.

Еще издали я поняла, что это ты, твое лицо было все в крови. Это твой один глаз видит знакомую картину, а второй выбит и висит.

У Адольфины спросили:

— Узнаешь?..

— Разве узнаешь, если он весь в крови? Лица совсем не видно. Откуда я знаю, кто это? Не пойму, почему вы считаете, что я его знаю?!

Так им ответила, вернее, выкрикнула Адольфина, обращаясь все время к тому, которого она называла капралом Мартинесом.

А мне казалось, что я тебя и узнаю, и все еще боюсь узнать. Нет, это не ты. Только бы не ты! Ну а брюки? Твои! Не по себе мне стало. Нет, не ты. Откуда находит это, будто я не узнаю тебя? Кто меня заставляет отказаться от тебя? Может, это надежда на то, что я и правда тебя не узнаю? Может, это совсем не те брюки? Может, эта рубашка просто на твою похожа, хотя из-за крови цвета ее и не определишь. Разве у тебя была когда-нибудь рубашка кровавого цвета? И почему у Адольфины, а не у меня спрашивают, кто это? Почему у этих людей, у которых тоже есть матери, отцы, дети, братья, такие жестокие сердца? Почему им позволено пытать человека, издеваться над человеком? Кто их растил и кто им кровь заменил? У них в жилах течет кровь не нашего народа, христиан, бедняков. Какая бешеная собака выкормила этих псов и вместо человеческой крови влила в их жилы подкрашенную воду?

Я едва расслышала голос Адольфины:

— Бабушка, что с тобой?

И тут же другой голос:

— Может, вы его знаете?

Я едва на ногах держусь, сердце останавливается, холодным потом обливаюсь.