Горы и оружие - [6]

— Прощай рюкзак, — сказала Кэти. — Ускакал со всем нашим добром.

— Это всего лишь местное чувство юмора, — успокоил Мак-Грегор, продолжая шагать. Не дошли они еще до поворота, как оттуда лихо вывернул старый темно-синий джип и, проехав юзом ярдов двадцать, остановился. Кэти ухватилась за руку Мак-Грегора.

— Все в порядке, — сказал он. — Это Затко.

С сиденья спрыгнул курд, подбежал на легких, как у плясуна, ногах и влепил по сочному поцелую в обе щеки Мак-Грегора.

— Хвала аллаху, — театрально воскликнул курд, — до тебя дошел мой зов.

— Узнаю энтузиаста, — ласково улыбнулся Мак-Грегор.

— Хха! — внушительно выдохнул Затко. Курды-горцы называли его «Щеголек» и «Славный наш защитник», считая Затко своим лучшим воином. Он был одет в окаймленную вышивкой куртку, в рубаху с полосатым кушаком и широкие шаровары. Убранство полностью курдское, и только на набрякших маленьких ступнях были ковровые туфли из английского магазина «Маркс и Спенсер».

— А где Таха? — спросила его Кэти по-персидски. — Разыскал ты его?

Тахе, сыну Затко, шел двадцать первый год; он прожил в Тегеране у Мак-Грегора те пять лет, что проучился в школе, а затем в университете. Мак-Грегоры привязались к Тахе, но дочь их Сеси шестнадцатилетней девочкой влюбилась в него, и хотя влюбленность эту обуздали бдительным надзором и вмешательством, однако и Кэти и Мак-Грегор были рады, когда Сеси благополучно отбыла в Европу, а Таха вернулся к отцу. То есть к отцу он не вернулся. Таха был бунтарь: взяв с собой полдюжины студентов-курдов, он скрылся в горах над Резайе, поскольку хотел немедленной революции, а не надеялся, как его отец, прежде добиться национального освобождения.

— Разыскать я его разыскал, — сказал Затко, прохаживаясь взад-вперед и похрустывая костяшками пальцев. — Сейчас он под Мехабадом, на пятое число они наметили похитить там полковника Размару.

— Похитить? Зачем это? — спросил Мак-Грегор. Иранского полковника Размару они оба знали и считали его другом.

— Эти мальчишки хотят взять Размару заложником за курдских студентов, арестованных в прошлом месяце в Тебризе. Представляете, глупость какая ребячья! — простонал Затко.

— Спаси и помилуй нас бог, — саркастически проговорила Кэти по-курдски.

— Завтра, — сказал Затко, — когда покончу со здешним делом, я съезжу заберу Таху оттуда, пока персидские жандармы не подстерегли его и не убили.

Театрально вздохнув, Затко вынул пачку американских сигарет, предложил Мак-Грегорам. Те отказались, а он достал мундштучок в форме трубки, воткнул сигарету торчмя, чиркнул персидской спичкой и задымил с задумавшимся видом. Мак-Грегор понял, что Затко собирается что-то сообщить, но прежде хочет дать почувствовать всю важность этого сообщения. Наконец, повернув трубку чашечкой вбок, Затко выдул оттуда окурок и опять драматически вздохнул.

— Итак, в чем же состоит дело? — спросил Мак-Грегор.

— Наш Комали-и-джан — Комитет жизни — хочет, чтобы ты кое что для нас сделал, — сказал Затко. — Затем я и призвал тебя.

— Это мне ясно. Но что именно от меня требуется?

— Вещь, возможно, связанная для тебя с трудом и риском. Но важная для нас. — Затко сделал паузу. Мак-Грегор ждал, что дальше.

— В чем эта вещь заключается, я открыть не могу, — продолжал Затко. — На мне присяга. В Синджане тебя ожидает кази. Но есть там и другие...

— Ты хочешь сказать, что этих других нужно остерегаться? — спросила Кэти.

— Я хочу сказать, что там собрались курдские феодалы, и политики, и торговцы табаком, и воины, и племенные шейхи, и полуарабы, — отвечал Затко. — И даже страннопалый курд-альбинос. Все они курды, но не все они друзья тебе. Ты понял?

— Это не страшно, — сказал Мак-Грегор.

— Тебе, может, и не страшно, а мне — да, — сказала Кэти.

— Ты ни к кому там, кроме кази, не прислушивайся, — сказал Затко. — Пусть тебя не смущает грубость, не обескураживает злопыхатель-курд, ненавидящий тебя.

— Ты имеешь в виду ильхана? Он здесь?

— Да, здесь.

— Какое отношение имеет он к Комитету? — удивленно спросил Мак-Грегор.

— Кази упирает на то, что курды не должны больше драться друг против друга. Ты ведь и сам всегда на это упирал — на единение...

— Единение, но не с тем же, кто предал республику сорок шестого.

— Что поделаешь, — нехотя возразил Затко. — Ильхан ведь феодал. Он так прямо и считает себя пупом курдской земли, хоть стреляй в него. И я бы с удовольствием пустил в него пулю — но кази, может, и прав. Все-таки у ильхана нутро курдское.

— У него нутро подлого, богатого, старого убийцы.

— Кто же спорит, — горячо сказал Затко. Они сели в джип, и Затко крикнул затаившимся в скалах дозорным: — Перестаньте вы стрелять по кладбищенским собакам. Не к добру это, говорю вам. — И в ответ со склонов послышался смех.

Машина въехала в замусоренный, грязный Синджан, где сложенные из камней домишки с земляными кровлями были набросаны, как куски серого рафинада, по путаным улочкам на речном берегу. Перед лачугой с рваной занавесью вместо двери джип встал, уперся всеми четырьмя колесами, Затко соскочил и отвел занавес в сторону, пропуская гостей.

— Дуса! — позвал он.

Из внутренней двери к ним вышла старуха в истрепанном балахоне, неся обитый эмалированный кувшин с водой. Прошамкала несколько невнятных приветственных фраз.