Горстка людей - [4]

Тараторя без умолку и не давая мне вставить ни единого слова, он достал из своего старенького кожаного портфеля тонкую бумажную папку, на которой крупными буквами написано: «Книга судеб». Вот он кладет ее на стол, между крошками от чипсов и косточками от оливок.

— Это вам. Перевод мой. Я собираюсь вставить «Книгу судеб» в мой труд. Мне показалось правильным, чтобы у вас был оригинальный текст. Такую же копию я послал вашим американским кузенам. И потом, Наталия очень любила своего деверя Мишу, вашего деда. Она была бы довольна, что я отдал копию дневника его французской внучке.

С непонятным мне волнением я беру в руки бумажную папку.

— Я отменю свой обед. Расскажите мне о них еще.

От церкви остались только стены да купол. Она в одночасье выгорела дотла, но тот пожар уже стал далеким воспоминанием. Грабежи вместе с затяжными дождями и паводками довершили разорение. В усыпальнице, где поднялась вода, плавали два гроба. А вокруг церкви, насколько хватал глаз, оледеневшая равнина простиралась пустынным лунным пейзажем. Стаи больших, тощих, оголодавших ворон кружили в небе с громким карканьем. Если и жили здесь когда-то люди, то теперь и следа их пребывания не осталось на земле. Как будто вовсе никогда не было России на карте мира.

Наталии показалось, что она кричала во сне — от этого и проснулась. Она досадливо поморщилась. Вот еще, подумаешь, дурной сон!

Луна смотрела прямо в распахнутые окна, освещая комнату, в которой Наталия спала сегодня впервые. Она различала очертания мебели, картин, зеркал; статуэтку — бюст девушки из севрского фарфора, — которую Адичка, а если точнее, князь Владимир Белгородский, подарил ей, «потому что она на нее похожа». Послезавтра он женится на ней. Ему пошел тридцать второй год, ей едва исполнилось восемнадцать. Многие сочли бы, что это брак по расчету, — отнюдь; то был брак по любви. Иначе почему она так легко согласилась покинуть столицу, уехать так далеко от родных, от друзей и поселиться в этих местах, казавшихся ей краем света?

Наталия встала. Она еще привыкнет к этому огромному поместью. Еще почувствует вкус к разведению рысаков, к швейцарским коровам — «лучшим во всей России». Будет заниматься школой, больницей, которую построил на своих землях Адичкин дед и которая своим оснащением не уступала лучшим московским.

Теплый, напоенный ароматами глициний и жимолости воздух поманил ее к окну. Перед нею простирались к западу лужайки и огороды с теплицами; парк и заливные луга; нивы, засеянные пшеницей и овсом, и, наконец, вдали, на горизонте, — полоска леса. Одна ли она бодрствует нынче ночью? Одна ли наслаждается этим покоем? Она подумала о сотнях крестьян в огромном имении Белгородских; о своей будущей родне, занимавшей почти все спальни в усадьбе; о матери и четырех братцах и сестрицах, которых поместили в соседней комнате. Все спали.

Однако ночь жила своей жизнью, и Наталия слышала ее. Сотни жаб и лягушек с упоением пробовали голоса и распевали так весело, так забавно, что она рассмеялась, стоя у окна. Порой к их пению присоединялась одинокая мелодичная трель, умилявшая ее до слез: это соловей, свивший гнездо на ближайшей липе, пел для нее. В такие минуты Наталии казалось, будто она чувствует неуловимое днем дыхание поместья. И она знала, что никогда не забудет эту теплую майскую ночь 1916 года в Байгоре.

На ночном столике с фотографии в рамке чеканного серебра доверчиво и серьезно смотрел на нее Адичка Белгородский. Без улыбки застыл он перед объективом, отведя назад плечи, самую малость чопорный. Больше всего пленяли Наталию его глаза, живые и проницательные на диво. Эти глаза в свое время сразу покорили ее. Достойна ли она Адички Белгородского? Достаточно ли хороша, умна для него? Ее собственное лицо в зеркале лишь усилило ее тревогу. Странный контраст четкого рисунка носа, скул и подбородка с томной мягкостью глаз и рта не нравился Наталии. «С характером лицо», — отзывались о нем родные. И тут же принимались расхваливать ее каштановые волосы, необычайно густые и длинные, о которых всегда говорили так: «Это лучшее, что у нее есть».

— Велосипеды? В самом деле?

Наталия настаивала. Разъезжать по аллеям парка на велосипедах — на ее взгляд, это было забавно, современно и по-французски. Адичка внимательно слушал ее.

— Французские, — уточнила Наталия. — «Пежо».

— Я понял.

Он знал, какое большое значение имеет для нее все, что исходит из Франции. Даже свое имя она офранцузила. Адичка не сразу к этому привык. Но со временем для него стало совершенно естественным называть ее Натали, а не Наташей — раз ей так хочется. Теперь он и это находил очаровательным, а вовсе не манерным, как считала его сестра Ольга. Он показал Наталии лошадей, которых тренировали на лужайке. Назвал породу каждой, сказал, к каким состязаниям их готовят. Скромность не позволяла ему распространяться об их исключительных достоинствах, но Наталия и так поняла: лошади Байгоры — одни из лучших в мире. Он обратил ее внимание на одну, стоявшую чуть в стороне от всех.

— Это Ока, чистокровный орловский рысак… Он выиграл русское дерби два года назад. А теперь отдыхает.