Горстка людей - [34]

Крестьяне же сразу смекнули, чем могло это закончиться. С поразительным единодушием они накинулись на женщин, и петлю немедленно сняли. Адичка, воспользовавшись минутой, пока они отвлеклись, протиснулся поближе к Наталии. Он тоже увидел веревку. Страх за жену заставил его энергично и властно растолкать людей. «Будем держаться вместе», — сказал он, крепко ухватив ее за руку. Но толпа уже напирала вновь.

В отличие от жены, Адичка знал многих. Заодно с крестьянами из дальних деревень было немало его работников. С ними-то он и пытался договориться. Называл каждого по имени. Вспоминал, называя точную дату, кто в какой семье умер, у кого случилось прибавление. Но на сей раз его замечательная память не помогла. Его крестьяне и батраки, казалось, оглохли. Они держались с вялым равнодушием, в котором не было ненависти, и Адичка упрямо бился в эту стену, ибо верил, что здравый смысл в конце концов одержит верх.

Его главным противником был низенький, тщедушный человек с ранней лысиной и в пенсне, называвший себя уполномоченным из Москвы. Адичка никогда не встречал его раньше, но, вероятно, он появился не вчера, потому что был знаком со многими крестьянами. С потухшей папироской во рту, сунув руки в карманы, он обращался то к толпе, то к Адичке. Барину угрожал смертной казнью, крестьянам пенял за равнодушие. Похоже, и господ и холопов он одинаково презирал и ненавидел, и чутье подсказывало Адичке, что хоть его и слушают, но не любят. Наталия, стоявшая за его спиной, была на грани истерики. «Раздави этого таракана», — шепнула она ему в четвертый раз. «Don’t talk, let me answer»[2], — отвечал Адичка.

Наталия вдруг почувствовала, как на нее навалилась безмерная усталость. Ей захотелось присесть прямо на обочину дороги, заткнуть уши, зажмурить глаза. Но она боялась, что ее растопчут. Лучше было оставаться на ногах. Чтобы отвлечься от ломоты в спине, плечах и затылке, она смотрела на небо, на листву деревьев. Впервые за всю неделю выдался ясный день без дождя. Зеленеющий парк сиял на солнце еще не просохшей влагой. Наталии казалось, будто сквозь неприятные запахи толпы веет ароматами резеды и лавра. Эти кусты, посаженные вокруг дома, сильнее запахли после дождя.

Рядом какой-то мальчишка залез на магнолию. Торопясь добраться до верхушки, он обрывал листья и цветы, ломал ветки. Адичка заметил его и машинально крикнул: «Слезь!» В голосе его на мгновение вновь зазвучали властные нотки хозяина Байгоры. Присмиревший мальчишка застыл в нерешительности. Стоявший под деревом батрак, которого в деревне считали социалистом, прикрикнул на него: «А ну слазь, дурень! Ты что, не слышал, что князь сказал?»

Слова вырвались у него невольно, в точности как только что у Адички. Это было так неожиданно, так неуместно, что хозяин и батрак в недоумении уставились друг на друга. Мальчишка между тем послушно слезал с дерева, стараясь ничего больше не сломать. Все разговоры смолкли, казалось, толпа задумалась над неожиданным оборотом дела. Этот трудный мыслительный процесс Наталия ощутила почти физически, и он вселил в нее надежду.

То же самое почувствовал, должно быть, и московский агитатор. Выставив вперед подбородок, приосанившись, точно деревенский петух, он накинулся на крестьян. Глаза его за стеклами пенсне смотрели злобно, слова хлестали наотмашь. Он крыл крестьян и крестьянок почем зря, называл их трусами, предателями. «Как были вы холопами, так до самой смерти холопами и останетесь!» — чеканил он. Толпа безмолвствовала, словно в чем-то уличенная. Когда же его обвинения наконец иссякли, от группы крестьян отделился мужчина в годах и подошел к нему вплотную. Адичка тотчас узнал его: это был один из лучших батраков, уже не работавший по старости. Он родился в Байгоре, здесь женился, вырастил детей. Отношения с семьей Белгородских у него всегда были душевные. В отличие от большинства своих сверстников, он умел читать и писать. Все его уважали.

— Так-то вот… — сказал он, — что поделаешь, привыкли: стоит князю свистнуть — и мы тут как тут. Но нынче времена не те, нам нужна его земля. Покуда жив, он нам ее не отдаст, стало быть, кончать его надобно.

Старик сделал короткую паузу. Толпа вокруг него всколыхнулась, а московский агитатор зааплодировал. Тогда старик поднял палку, на которую опирался, и указал на него:

— А ты не радуйся раньше срока. Придет время — мы и тебя кончим. Только с тобой — не то что с князем: расправимся безо всякого уважения.

Солнце уже скрылось за верхушками деревьев, когда кто-то решил посадить Наталию и Адичку Белгородских под арест. Толпа одобрительно загудела. Прошло несколько часов, в течение которых Адичка как мог отвечал на все обвинения — от самых нелепых до действительно справедливых. Однако ни мягкость, ни терпение, ни здравый смысл ему не помогли. Вряд ли его вообще слушали. Порой он подмечал на лицах некоторых крестьян что-то вроде сомнения. Он чувствовал, что они растеряны, — наверно, так оно и было. Но тут же находился человек, который предъявлял ему новые претензии, и Адичка был вынужден опять излагать свои доводы с самого начала.