Горшок золота - [46]

Два вечера в неделю, по понедельникам и четвергам, она уходила из дому, одетая во все свое лучшее. Я не знал, куда она ходит, и не спрашивал – думал, навещает знакомую, подружку или кого-то в этом роде. Шло время, и я решился позвать ее замуж. Наблюдал я ее достаточно долго, и она всегда была добра и сообразительна. Мне нравилось, как она улыбалась, нравились ее смирные, учтивые манеры. Нравилось мне и кое-что еще, чего я тогда не сознавал, нечто, сопровождавшее все ее движения, – некое изящество, приволье; я это никак не оценивал, но понимал, что дело в ее молодости. Помню, когда мы гуляли вместе, она шла медленно, а вот по дому носилась по лестницам вверх и вниз – двигалась яростно, не то что я.

Как-то раз вечером нарядилась она, как обычно, и заглянула ко мне спросить, не надо ль чего. Я ответил, что мне нужно сообщить ей кое-что, когда она вернется, – кое-что очень важное. Она пообещала прийти пораньше и выслушать, я рассмеялся, она рассмеялась в ответ и удалилась, съехав по перилам. С того самого вечера вряд ли у меня возникали поводы посмеяться. После ее ухода принесли письмо, судя по его форме и почерку на нем, – из конторы. Я растерялся: с чего бы им мне писать. Отчего-то не хотелось его распечатывать… Письмо оказалось приказом об увольнении – по причине моих преклонных лет; там же довольно вежливо желали мне дальнейшего благополучия. Подписано Главным. Я сперва не уразумел, что к чему, а следом решил, что это розыгрыш. Долго просидел у себя в комнате, голова пустая. Наблюдал собственный ум: гудели и жужжали в нем громадные просторы, происходили в нем широкие, мягкие движения; пусть и смотрел я на письмо в моей руке, сосредоточиться пытался на этих громадных, качких пространствах у себя в мозгу, а ушами ловил хоть какое-то шевеление. Отчетливо вижу то время. Я заходил туда-сюда по комнате. Во мне был притупленный, притопленный гнев. Помню, пробормотал раз-другой: «Позор!» – а потом: «Вздор!» При мысли о возрасте глянул на свое лицо в зеркале, но смотрел на собственный ум, и он, казалось, поседел – была в нем и тяжесть. Я словно глазел из-под бремени чего-то чужого. Показалось, что придется отпустить что-то такое, за что держался долго я и крепко, и почувствовал, что отпустить это – чудовищное несчастье… это чужое лицо в зеркале! До чего морщинистое! Волос на голове совсем чуть, седые. Губы беспрестанно подергиваются, глаза глубоко запавшие, маленькие, тусклые. Я отошел от зеркала и сел у окна, уставился на улицу. Не видел там ничего – глядел в черноту. Ум был пустынен, как ночь, и так же беззвучен. За окном что-то забушевало – то ветром швыряло дождь; я увидел это, не заметив, и мой ум понесло вместе с дождем, пока не закрутило тяжко по кругу, и тогда полуобморочное чувство вернуло меня себе. Я не позволял уму думать, но из бескрайних пределов его беспрестанно выпархивали слова, проносились, как комета по небу, и с чудовищным звуком падали: «уволен» – первое слово, а второе слово – «старик».

Не знаю, долго ли созерцал я полет этих ужасных слов и слушал грохот их ударов, но меня взволновало движение на улице. К дому неспешно приближались двое – та девушка и какой-то молодой стройный мужчина. Дождь лил отчаянно, однако эти двое словно не замечали его. У бровки скопилась здоровенная лужа, и девушка, ступая осторожно, словно кошка, обошла ее, а вот молодой человек на миг над нею замер. Вскинул обе руки, сжал кулаки, взмахнул ими и сиганул через лужу. После они с девушкой стояли и смотрели на воду – похоже, прикидывали длину прыжка. Я отчетливо видел их под уличным фонарем. Они прощались. Девушка поднесла руку к шее молодого человека и поправила воротник его пальто, и когда ее рука прижалась к нему, он вдруг пылко обнял девушку и привлек ее к себе; они поцеловались и расстались. Молодой человек подошел к луже и встал возле нее, обернулся к девушке, рассмеялся, а затем прыгнул в самую середку и принялся плясать в луже, грязная вода заплескала ему до колен. Она подбежала с криком: «Перестань, дурачок!» А когда вернулась в дом, я запер свою дверь и на ее стук не ответил.

Несколько месяцев спустя я израсходовал все свои сбережения. Работы найти не мог – слишком стар был; все говорили, что хотят нанять кого-нибудь помоложе. Платить за жилье мне стало не по карману. Я вновь подался в мир, как младенец, – старый младенец в новый мир. Всюду воровал еду, еду, еду. Поначалу меня всякий раз ловили. Часто отправляли в тюрьму, иногда отпускали, иногда тузили, но наконец я выучился жить, как волк. Теперь, когда я ворую еду, ловят меня нечасто. Но каждый день что-нибудь происходит – то в тюрьму попадешь, то прикидываешь, как украсть курицу или буханку хлеба. По-моему, это хорошая жизнь – куда лучше той, что я жил почти шестьдесят лет, и времени хватает подумать обо всем на свете…

Когда пришло утро, Философа увезли на машине в большой Город – чтобы судить и повесить. Таков был обычай.

Книга VI Путь тощей женщины и счастливое шествие

Глава XVII

Беспредельно у Тощей Женщины из Иниш Маграта было умение гневаться. Не из тех она ограниченных созданий, кого порывом бешенства сметает подчистую, после чего делаются они мирными и улыбчивыми. Тощая Женщина копила гнев в гротах вечности, что открыты любой душе были и наполнены яростью, пока не настанет час, когда удастся наполнить их мудростью и любовью, ибо в становлении жизни любовь есть начало и конец всего. Сперва, подобно смешливому ребенку, любовь берется за кропотливую работу средь камней и песков сердца, прокладывает первую дорогу, что вечно убегает вовнутрь, а после, завершив труд дня, любовь уходит и бывает забыта. Следом являются суровые ветры ненависти, берутся за дело, словно великаны и гномы, промеж неимоверных завалов, крошат камни и ровняют пути, что устремлены вовнутрь; но, когда окончен будет этот труд, любовь достославно вернется и навсегда поселится в сердце у человека, и это сердце – Вечность.