Горшок золота - [43]

Но Философ спать не мог – просто держал глаза закрытыми, ибо тьма у него под веками была не такой плотной, как та, что вокруг; и действительно: свою тьму он мог освещать по собственной воле и творить вокруг себя солнечные дороги или же сияющее небо. Пока закрыты глаза, Философ властвовал над всеми картинами света, цвета и тепла, но неутолимая пытливость вынуждала его каждые несколько минут размыкать веки, и в печальном внешнем пространстве не мог он сотворить никакой радости. Темнота обременяла его такой большой грустью, что вскоре просочилась к нему под веки и затопила счастливые картины, пока чернота не завладела им и изнутри, и снаружи…

– Может ли ум человека попасть в тюрьму так же, как тело его? – проговорил он.

Он отчаянно пытался восстановить свободу своего разума, но не мог. Не удавалось вызвать у себя никаких видений, кроме картин страха. На Философа нахлынули созданья тьмы, причудливые ужасы напирали со всех сторон, они лезли из темноты в глаза к Философу – и дальше, в него самого, и вот так и ум его, и воображение оказались пленены, и тут он постиг, что и впрямь попал в острог.

Ух как встрепенулся он, когда услышал голос, заговоривший с ним в тишине, – хриплый, но вместе с тем и утонченный, – однако кто именно из его соседей с ним беседует, Философ взять в толк не мог. Привиделся ему этот человек в мучениях ума, заточенного среди тьмы, и пытается этот человек укрыться от призраков и гнусных врагов своих, и вынужден говорить он вопреки самому себе, а не то пойдет ко дну и демоны бездны окончательно завладеют им. Чуть погодя голос заговорил о странности жизни и о жестокости людей друг к другу – бессвязные фразы, случайные слова жалости к себе и ободрения себя же, а затем все сделалось более последовательным и в темнице возникла история.

– Знавал я человека, – произнес голос, – служил он в конторе. Получал тридцать шиллингов в неделю и за пять лет ни единого рабочего дня не пропустил. Бережливый был, но человеку с женой и четырьмя детьми на тридцати шиллингах в неделю много не сэкономишь. Цена за жилье высокая, жену и детей кормить надо, им нужны башмаки и одежда, и потому к концу недели тридцать шиллингов у того человека уходили подчистую. Но как-то концы с концами семья сводила: муж с женой и четверо детишек были накормлены, одеты и обучены, и человек удивлялся, как столько всего можно устроить за такие малые деньги; причина же была в том, что его жена была женщиной бережливой… и тут человек заболел. Бедняку болеть не по карману, а женатый мужчина не может бросить работу. Если заболел, он болеет, никуда не денешься, однако на работу ходить все равно обязан, поскольку, не выйди он на службу, кто покроет расходы, накормит семью? А когда вернется на службу, может оказаться, что делать-то ему там и нечего. Этот человек заболел, но никак жизнь свою менять не стал: вставал в то же время, шел в контору, как обычно, и как-то выдерживал день, не привлекая к себе внимания начальства. Что с ним не так, он не знал, – знал лишь, что болен. Иногда навещали его резкие, стремительные боли в голове и случались долгие часы вялости, когда едва хватало сил пошевельнуться или хоть чернильное перо поднять. Начинал он письмо со слова «Глубокоуважаемый…», выписывал букву «Г» с изнурительной, прилежной медлительностью, прочерчивая и утолщая штрих, и его удручало, когда приходилось оставить ту букву ради следующей; и следующую он тоже выстраивал один волосяной штришок к другому, а к третьей букве приступал с отвращением. Конец слова представлялся тому человеку завершением события – поразительного, самостоятельного, отдельного, без всякой связи с чем бы то ни было на белом свете, – и, берясь за новое слово, он будто стремился сохранить его неповторимость и потому выписывал его другим почерком. Просиживал он, ссутулив плечи, опустив перо на бумагу, глядя на букву, едва ли не зачарованный, а затем возвращался в себя, перепуганный, и бросался в работу, как безумец, чтобы не отстать от своих дел. День казался длинным-предлинным. Катился он на ржавых шарнирах, а те еле двигались. Каждый час – великое колесо, раздутое от тяжкого воздуха, гудело оно и жужжало в бесконечность. Казалось человеку, что особенно руке его хочется отдохнуть. Не работать ею – роскошь. Приятно было уложить ее на лист бумаги, перо отлого покоится у пальца, а затем наблюдать, как рука засыпает, – думалось человеку, что это его рука хочет спать, а не он сам, но всегда просыпается, когда перо выпадает. Где-то жил в нем инстинкт – не давать перу выпасть, и всякий раз, когда перо двигалось, рука просыпалась и вяло бралась за работу. Приходя домой вечерами, он тут же ложился и часы напролет глядел на муху на стене или на трещину в потолке. Когда жена заговаривала с ним, он отвечал словно очень издалека – и отвечал глухо, как сквозь тучу. Ему хотелось остаться одному – и больше ничего, чтоб дали ему глазеть на муху на стене или на трещину в потолке.

Однажды утром он обнаружил, что не в силах встать, – вернее, что вставать не хочет. Когда жена обратилась к нему, он не ответил, а она, казалось, окликала его каждые десять секунд – треск слов «вставай, вставай» слышался отовсюду: они взрывались, как бомбы, и справа от него, и слева, сыпались сверху и раскатывались вокруг, рвались с пола вверх, кружили, раскачивались и расталкивали друг друга. И вдруг все звуки прекратились, и одинокий голос произнес: «Ты опоздал!» Человек увидел эти слова будто марево в воздухе, прямо за веками, и глядел он в то марево, пока не уснул.