Горшок золота - [41]

Устроились они под кустом, и Философ раскурил трубку. На просторе, где они расположились, света хватало, чтобы видеть дымок, подымавшийся из трубки, но не более того. Чья-нибудь фигура виделась более глубокой тенью среди окрестной тьмы, но все же земля была суха, а воздух едва тронут приятной прохладой, а потому неуютно не казалось. Философ, втянув несколько глотков дыма, передал трубку соседу, и так трубка обошла всю компанию по кругу.

– Когда уложила детей спать, – промолвила Тощая Женщина, – я пошла следом за тобой по дороге с посудиной овсянки – тебе ж поесть некогда было, помогай тебе Боже! Все думала, ты же наверняка голодный.

– Так и есть, – сказал Философ очень поспешно, – однако я тебя не виню, дорогая моя, что ты выронила посудину на дороге…

– Иду я, значит, – продолжила она, – и встречается мне этот добрый народ, и когда я рассказала им, что стряслось, они отправились со мной – глянуть, нельзя ли чем помочь. Когда они выбежали из кустов сражаться с полицейскими, я было подалась за ними, но убоялась, что овсянку расплещу.

Философ облизнулся.

– Слушаю тебя, любовь моя, – проговорил он.

– Вот я и осталась, где была, с овсянкой под шалью…

– То есть ты поскользнулась, милая жена?

– Вовсе не поскользнулась я, – ответила жена, – овсянка при мне и сейчас. Довольно холодная, думаю, но лучше, чем ничего. – С этими словами она вложила плошку Философу в руки. – Я туда сахару насыпала, – застенчиво добавила она, – и смородины, а еще у меня ложка с собой в кармане.

– Хороша на вкус, – сказал Философ и так шустро опустошил лохань, что жена при виде такого мужнина голода расплакалась.

К тому времени трубка вернулась к Философу и встречена была радушно.

– Теперь можем потолковать, – проговорил он, выдул в темноту здоровенное облако дыма и счастливо вздохнул.

– Мы тут подумали, – сказала Тощая Женщина, – что тебе домой к нам возвращаться пока нельзя: полицейские станут следить за Койля Доракой долго, это уж точно; ибо так оно есть: когда идет к человеку хорошее, никто из кожи вон не полезет, чтобы того человека найти, а вот если плохое к нему идет или кара какая – тут весь мир бросится на поиски, покуда того человека не сыщет, верно?

– Это утверждение верно, – сказал Философ.

– Поэтому вот о чем мы договорились: тебе надо пожить у этого народца, в их доме под тисом Горта. Ни один полицейский на свете не найдет тебя там; или же, если подашься ты ночью в Бру на Бойн[55], сам Энгус Ог даст тебе прибежище.

Тут подал голос один из лепреконов.

– Благородный муж, – сказал он, – в доме нашем места немного, но никакого недостатка в гостеприимстве. Тебе с нами будет хорошо – странствовать лунными ночами и смотреть на диковины, ибо нередко навещаем мы сидов из-под Холмов, а они наведываются к нам; всегда есть о чем поговорить, а еще мы танцуем в пещерах и на вершинах холмов. Не подумай, что мы живем бедно, – живем мы в потехе и изобилии, а до Бру Энгуса Мак ан Ога путь суров.

– Танцевать я и впрямь не прочь, – отозвался Философ, – ибо верю, что танцы суть первый и последний долг человека. Коли не в силах мы быть веселыми, какими еще нам быть? Никакого проку в жизни, если там и сям не отыскивать смех, – однако на сей раз, достойный народ Горта, я с вами пойти не смогу, ибо положено мне сдаться полиции.

– Не вздумай! – жалобно воскликнула Тощая Женщина. – Не поступишь ты так!

– Невиновного человека, – молвил Философ, – нельзя поработить, ибо укреплен умом своим и сердце его бодрит. Лишь на виновного человека могут пасть тяготы кары, ибо сам он карает себя. Вот что я думаю: человек пусть всегда следует закону телом своим и всегда противится ему умом. Я был арестован, люди-законники держали меня в своих руках, и мне придется вернуться к ним, чтоб они проделали все, что должны.

Засим вернулся он к своей трубке, и как бы долго остальные ни урезонивали его, никоим образом не удавалось отвернуть Философа от его цели. А потому, когда бледный проблеск рассвета проступил в небе, все встали и двинулись вниз к перекрестку, а оттуда – к полицейскому участку.

На околице деревни лепреконы простились с ним, Тощая Женщина тоже оставила его – со словами, что пойдет она к Энгусу Огу и взмолится о его помощи от имени мужа, после чего лепреконы и Тощая Женщина отправились в обратный путь, а Философ подался к казармам.

Глава XVI

Когда он постучал в дверь казарм, открыл ему человек в лохматых рыжих патлах, и вид у него был такой, будто его только что разбудили.

– Тебе чего надо в этот ночной час? – спросил он.

– Хочу сдаться, – сказал Философ.

Полицейский оглядел его…

– Такой старик, как ты, – проговорил он, – дураком быть не должен. Иди-ка домой, вот тебе мой совет, и никому ни слова не говори, хоть вытворил ты что, хоть не вытворил. Скажи-ка: оно стало явным или же ты просто хочешь совесть облегчить?

– Я точно должен сдаться, – сказал Философ.

– Если должен – значит, должен, и дело с концом. Вытри ноги о скребок вон там и заходи – приму у тебя показания.

– Показаний у меня никаких, – сказал Философ, – ибо я совсем ничего не преступил.

Полицейский вновь уставился на него.

– Если так, – произнес он, – незачем было сюда приходить – и незачем будить меня к тому же. Хотя, может, ты тот самый человек, что подрался с барсуком на Насс-роуд