Горшок золота - [22]
Дорога вилась, будто лента, то поближе к горам, то подальше. По обе стороны тянулись изгороди да кустарники – мелкие, жесткие деревца, что держали листву свою в ладонях и подначивали ветер, пусть-де попробует вырвать хоть один листочек из этой хватки. Холмы то вздымались, то опадали – то впадина, то выпуклость, куда ни глянь. Вот тишину спугнул падучий перезвон потока. Вдали забасила корова – тихим глубоким однозвучьем, а то вот козий клич продрожал из ниоткуда в никуда. Но в основном стояла тишина, жужжавшая многообразием мелкой крылатой жизни. Взбираясь на холм, Философ подавался вперед согласно уклону, решительно топая, чуть ли не фыркая, словно бык в приливе спорой силы. Спускаясь с холма, кренился он назад, позволял ногам волю, какая им угодна. Не ведомо ли им разве дело их? Вот и удачи им, полный вперед!
Но тут завидел он старуху, что хромала впереди. Опиралась старуха на палку, рука у нее покраснела и распухла от ревматизма. Хромала же она оттого, что в бесформенные башмаки набились ей камешки. Облачена старуха была в жалчайшие тряпки, что только можно вообразить себе, и так они все друг с другом причудливо увязывались, что это одеяние, однажды укрыв старухино тело, никак с ним разлучить уж не получилось бы. Шагая, старуха что-то бормотала и ворчала себе под нос, и рот у нее молол и молол безостановочно, будто гуммиластик.
Вскоре Философ нагнал ее.
– День добрый тебе, почтенная женщина, – проговорил он.
Но старуха его не услышала – казалось, она прислушивается к боли, какую причиняли ей камешки в башмаках.
– День добрый тебе, почтенная женщина, – повторил Философ.
На сей раз она услыхала и ответила, медленно обратив на него старые осовелые глаза.
– И тебе день добрый, достопочтенный, – сказала она, и Философ подумал, до чего доброе оно, это старое лицо.
– Почему тебе тяжко, почтенная женщина? – спросил он.
– Да от башмаков, достопочтенный, – ответила она. – Набилось камешков в них, да так, что я едва могу идти, сохрани господи!
– Отчего же не вытряхнешь их?
– Ой, куда там, пустое дело, достопочтенный, – столько дыр в этих башмаках, что через два шага набьется еще больше, а старой женщине – сохрани господи! – не по чину постоянно суетиться.
У обочины стоял домик, и женщина, завидев его, слегка посветлела.
– Знаешь, кто в том доме живет? – спросил Философ.
– Не знаю, – ответила она, – но дом как есть славный, окна чистые, колотушка на двери блестит, дым из трубы… интересно, даст ли сама-то мне чашку чаю, если попрошу, – мне, бедной старухе, что ковыляет по дорогам с клюкою! А может, немного мяса или, скажем, яйцо…
– Можно спросить, – кротко предложил Философ.
– Может, и спрошу, – промолвила старуха и села у дороги прямо перед домом; сел и Философ.
Из-за дома появился щеночек и осторожно подобрался к ним. Намерения у него были миролюбивые, однако он уже выяснил, что к дружеским порывам иногда относятся без радости, а потому, приближаясь, замахал неуверенным хвостиком и робко завозился в пыли. Но вскоре пес понял, что зла ему тут не будет, подбежал к старухе и, нимало больше не приготовляясь, прыгнул к ней на колени.
Старуха заулыбалась.
– Ох ты милок! – проговорила она и протянула ему палец погрызть. Счастливый щенок пожевал ей костлявый палец, а затем разыграл войнушку с обрывком тряпки, что болталась у старухи на груди, – лаял и порыкивал в радостном восторге, а старуха зверушку гладила и обнимала.
Дверь в домике стремительно распахнулась, и возникла женщина с обмороженным лицом.
– Отпусти собаку, – произнесла она.
Старуха робко улыбнулась.
– Да я ж, почтенная женщина, песика не обидела бы, милка такого!
– Отпусти собаку, – повторила женщина, – и иди своей дорогой – таких, как ты, надо под стражу брать.
Позади женщины появился мужчина в рубашке с короткими рукавами, и ему старуха заулыбалась еще застенчивее.
– Дай мне посидеть тут немножко да поиграть с песиком, достопочтенный, – сказала она, – одиноки дороги-то…
Мужчина шагнул к старухе и схватил щенка за шкирку. Пес повис в этой хватке, поджав хвостик, глаза – врастопырку от изумления.
– Катись отсюдова, старая ты кошелка! – гаркнул он страшным голосом.
Поднялась старуха тяжко на ноги и с плачем заковыляла прочь по пыльной дороге.
Встал и Философ – очень вознегодовал он, однако не знал, как поступить. Нагнал он свою спутницу, а та принялась бормотать – скорее себе, нежели Философу…
– Ох, сохрани господи, – проговорила она, – старуху с посохом, некуда ей податься на всем белом свете, ни одного соседушки… Хоть бы чашку чайку добыть, ох добыть бы. Божечки, чашку чаю бы… Присесть бы в собственном домике, чтоб скатерть белая на столе, да масло в плошке, да крепкий красный чаек в чашке; и лить бы в него сливки, а может, наказать детям, чтоб не тратили попусту сахар, милки! а сам-то чтоб приговаривал, что нынче пора ему косить большое поле, или что корова рыжая отелится того и гляди, бедняжечка! и что если пойдут мальчишки в школу, кому репу-то полоть, – а я знай посиживаю, да попиваю крепкий чаек из чашки, да толкую ему, что старая курица бродячая несется… Ах господи, не оставь меня, старую тварь божью, что ковыляет по дороге с клюкою. Быть бы мне опять девицей, ох быть бы, и чтоб сам-то за мной ухаживал, чтоб говорил, до чего же, ей-ей, славная я девчушка и не видать ему ни счастья, ни отрады, коль не полюблю его… Ах, до чего ж добрый был человек, вот как есть – добрый, приличный человек… И Сорка Рейлли пыталась увести его у меня, и Кейт Финнеган, глаза наглые, все высматривала его в часовне; а он-то говаривал, что если со мной сравнить, обе они – все равно что козы старые, обе-две… А дальше пошла я замуж да зажила в домике у себя, с мужем своим – сохрани господи! – а он-то давай целовать меня, да хохотать, да пугать замашками своими. Эх, добрый человек был, глаза ласковые, голос милый да шутки-прибаутки, и во мне души не чаял – вот как есть… И соседи приходили, что ни вечер, садились у огня, перебирали весь свет белый промеж собою, судачили о Франции, и о России, и обо всяких других чудны́х местах, а сам-то мой беседу вел, как ученый человек, а они-то все слушали его, да кивали друг дружке, и диву давались, до чего он образованный и все такое; или, может, певали соседи, или мой-то сам звал меня петь «Кулин»
