Горшок золота - [21]

– День добрый тебе, достопочтенный, – сказала она.

– День добрый и тебе, почтенная женщина, – отозвался Философ. – Присядь со мной рядом, поешь от моей ковриги.

– Чего бы и впрямь не поесть, – сказала она. – Кто пек?

– Пекла моя жена, – ответил он.

– Ну-ка, ну-ка![36] – проговорила она, разглядывая его. – Известно ли тебе, что ты нисколечко на женатого мужчину не похож?

– Нет? – переспросил Философ.

– Нисколечко. Женатый мужчина смотрится хорошо устроившимся и оседлым – завершенным, понимаешь ли, а холостяк смотрится кочевым и странным, вечно хочется ему носиться по округе да глазеть. Я женатого от холостого враз отличу.

– Как же тебе это видно? – спросил Философ.

– Запросто, – ответила она, кивнув. – Все дело в том, как кто смотрит на женщину. Женатый глядит спокойно, будто все про тебя знает. Рядом с женщиной он ничего странного не выказывает. А вот холостяк смотрит на женщину очень пристально – и отводит взгляд, а затем опять смотрит так, что тебе ясно: он думал о тебе и не знал, что́ ты сама о нем думаешь, а потому они все время странные – и потому женщинам такие нравятся.

– Ух ты! – потрясенно промолвил Философ. – То есть женщинам холостяки нравятся больше, чем женатые?

– Конечно, больше, – с жаром ответила она. – На ту сторону дороги, где женатый, они и не глянут даже, если на другой стороне холостяк.

– Это, – увлеченно проговорил Философ, – очень интересно.

– И чудно́е дело, – продолжила она, – в том, что, идя по дороге и завидев тебя, я себе подумала: «Это холостой мужчина». И давно ль ты женат?

– Не знаю, – сказал Философ. – Может, десять лет.

– И сколько у тебя детей, дядька?

– Двое, – ответил он и поправился. – Нет, всего один.

– Второй помер?

– У меня больше одного никогда не было.

– Десять лет женат – и всего один ребенок, – заметила она. – Ба, дядька сердешный, да ты неженатый. Чем же вообще занимался-то?! Ни к чему говорить, сколько детей у меня, что живых, что мертвых. Скажу только, что, хоть женатый ты, хоть нет, а холостяк. Я поняла это в ту же минуту, как на тебя глянула. Из каковских женщина, сама-то?

– Она из тощих, – ответил Философ, откусывая от ковриги.

– Неужели?

– И, – продолжил Философ, – с тобой я заговорил потому, что ты – женщина толстая.

– Я не толстая, – последовала сердитая отповедь.

– Ты толстая, – настаивал Философ, – и по этой причине ты мне нравишься.

– А, ну если в этом смысле… – Тут она хихикнула.

– Думаю, – продолжил он, восхищенно глядя на нее, – что женщинам лучше быть толстыми.

– Сказать тебе правду, – отозвалась она живо, – я тоже так думаю. Сроду не знавала я ни одной тощей женщины, какая не была б кислятиной, и ни одного толстого мужчины, какой бы не оказался болваном. Толстые женщины и тощие мужчины – вот что естественно, – постановила она.

– Так и есть, – сказал он, подался вперед и поцеловал ее в глаз.

– Ах ты озорник! – вскричала женщина, заслоняясь от него руками.

Философ, устыдившись, отпрянул.

– Прости меня, – начал он, – если я потревожил твою добродетель…

– Это слово женатого человека, – молвила она, поспешно вставая, – теперь я тебя распознала; но все равно много в тебе от холостяка, помогай тебе господи! Пойду я домой. – И засим погрузила она сосуд свой в колодец и отвернулась.

– Может, – проговорил Философ, – мне стоит подождать, когда твой муж вернется домой, и попросить у него прощения за зло, что я совершил.

Женщина обернулась к нему, и глаза у нее были круглые, что твои тарелки.

– Что ты говоришь такое? – сказала она. – Только попробуй за мной пойти – и я на тебя собаку спущу, ей-ей. – И сердито двинулась она восвояси.

Миг помедлив, Философ пошел своей дорогой через холм.

День уже был вовсе не юн, Философ брел вперед, и счастливый покой окрестностей вновь проник в его сердце и пригасил раздумья о толстой женщине, и вскоре она сделалась лишь приятным любопытным воспоминанием, не более. Ум Философа вовлекался поверхностно – не размышлял он, а диву давался, как вышло поцеловать постороннюю женщину. Философ сказал себе, что такое вот поведение неправильно, однако утверждение это – попросту машинальная работа ума, натасканного отличать правильное от неправильного, ибо, чуть ли не на одном дыхании, Философ уверил себя, что поступок его не значил вовсе ничего. Мнения у Философа претерпевали занятную перемену. Правильное и неправильное сближались и сплавлялись так тесно, что стало трудно рассечь их, и хула, какой предают одно, казалась теперь несоразмерной важности его, тогда как другое нисколько не соответствовало хвале, с коей его соотносили. Есть ли хоть какое-то прямое или пусть даже косвенное воздействие зла на жизнь, не уравновешенное в тот же миг добром? Впрочем, эти утлые рассуждения трогали его совсем недолго. Ни к каким умозрительным изысканиям не питал он ни малейшей тяги. Чувствовать подобное великое довольство уже достаточно само по себе. Отчего мысль должна быть для нас столь очевидной, такой настойчивой? Неведомо нам, что у нас есть органы пищеварения или кровоснабжения, покуда не выйдут они из строя, а затем томимся мы от этого знания. Не лучше ли трудам здорового мозга протекать в той же мере подпочвенно и не менее умело? Зачем вынуждены мы думать вслух и натужно продираться от силлогизма к