Горшок золота - [19]

Таким образом, в том, что касалось Философа и Тощей Женщины, дело зашло в тупик, и Философ решил, что сам предъявит его Энгусу Огу и от имени клана Мак Мурраху попросит у бога защиты и помощи. Вследствие чего повелел Тощей Женщине испечь две ковриги и изготовился в дорогу.

Тощая Женщина выпекла ковриги, положила их в сумку, и наутро спозаранку Философ закинул ту сумку на плечо и отправился в поход.

Выбравшись на опушку соснового бора, он помедлил пару мгновений, не совсем уверенный, куда держать путь, а затем продолжил шагать к Горт на Клока Море. Когда пересекал Горт, ему подумалось, что надо бы кликнуть лепреконов да потолковать с ними, но память о Михале Мак Мурраху и невзгодах, какие претерпевал он (все прямиком связанные с лепреконами), ожесточили сердце Философа против соседей, а потому миновал он тисовое дерево, не задерживаясь. Вскоре оказался на пустоши, покрытой вересковыми кочками, где нашли Пана дети, двинулся вверх по холму и увидел Кайтилин Ни Мурраху – она шла чуть впереди с небольшим сосудом в руке. Коза, которую Кайтилин только что подоила, клонила морду к траве; пока девушка легкой поступью шагала впереди, Философ закрыл глаза в праведном гневе и вновь открыл их – из любопытства вовсе не противоестественного: на девушке не было никакой одежды. Философ смотрел, как она заходит за куст и исчезает в скальной расселине, и гнев его – и на девушку, и на Пана – завладел им, а потому Философ оставил путь благоразумия, что устремлялся к горной вершине, и двинулся дорогой, ведшей в пещеру. Кайтилин, заслышав звук его шагов, поспешила навстречу, но Философ оттолкнул ее недобрым словом.

– Бесстыдница, – сказал он и проник в пещеру к Пану. Но почти сразу же раскаялся в своей грубости и промолвил: – Человеческое тело – собрание плоти и жил вокруг срединной костной структуры. Одеяние применяется прежде всего для защиты организма от дождя и холода, и его нельзя рассматривать как знамя нравственности, не ставя под угрозу этот глубинный посыл. Если же личность не желает защиты подобного рода, кто оспорит столь достойную вольность? Приличия – не в облачении, а в Рассудке. Нравственность есть поведение. Добродетель – мысль… Я нередко размышлял, – продолжил он, обращаясь к Пану, пред коим оказался, – что воздействие одеяний на ум наверняка очень значительно – и воздействие это скорее видоизменяющее, а не расширяющее, или даже так: обостряющее в противовес напитывающему. Облачение мгновенно влияет на всю прилегающую среду в целом. Воздух, кой есть наша родная материя, проникает к нашим телам лишь пригашенно и скудно, а это вряд ли благотворно в той же мере, в какой благотворна щедрая и ничем не ограниченная игра стихии. Естественно возникает вопрос: действительно ли одеяние неведомо природе в точности так, как мы это себе мыслим? Если рассматривать его как способ защиты от атмосферных неурядиц, выяснится, что многие созданья по собственному нутряному порыву отращивают себе тот или иной внешний доспех, какой можно было бы считать их естественным одеянием. Медведи, коты, собаки, мыши, овцы и бобры облачены в мех, шерсть, шкуру, руно или пух, а потому нагими эти существа никоим образом считать нельзя. Крабы, тараканы, улитки и морские моллюски обзавелись костным обмундированием, под коим их урожденная нагота может быть выявлена лишь с применением силы; покровы того или иного вида похожим манером обеспечили себе и другие существа. Следовательно, одеяние – не навык, а инстинкт, и то, что человек рождается нагим и одеяние свое не отращивает на себе изнутри, а накапливает его из разнообразных удаленных и случайных источников, не дает никакой причины считать эту необходимость инстинктом к приличиям. Все это, согласимся, веские доводы, достойные внимания, прежде чем мы перейдем к более широкому и тернистому предмету нравственных и безнравственных поступков. Итак, что есть добродетель?..

Пан, с великой благосклонностью выслушивавший эти рассуждения, прервал Философа.

– Добродетель, – произнес он, – есть исполнение приятных действий.

Философ взвесил это утверждение.

– А что же тогда порок? – спросил он.

– Порочно, – ответил Пан, – пренебрегать исполнением приятных действий.

– Если бы так оно и было, – отозвался его собеседник, – философия вплоть до сего дня шла бы ошибочным путем.

– Так оно и есть, – сказал Пан. – Философия есть безнравственное занятие, поскольку предполагает планку этого занятия таковой, что предаваться ему невозможно, а если и удается ему предаваться, это ведет к великому пороку бесплодности.

– Понятие о добродетели, – молвил Философ с некоторым возмущением, – вдохновляло благороднейшие умы в мироздании.

– Не вдохновляло оно их, – откликнулся Пан, – а завораживало так, что они считали добродетелью подавление, а самопожертвование – величием духа, а не самоубийством, что самопожертвование на самом-то деле собой и представляет.

– Воистину, – произнес Философ, – это очень интересно, а если еще и правда, все прожитие жизни следует значительно упростить.

– Жизнь и так очень проста, – сказал Пан, – в нее нужно родиться и умереть из нее, а в промежутке есть и пить, плясать и петь, жениться и плодить детишек.