Городу и миру: о публицистике А.И. Солженицына - [31]

Не низка ж была русская интеллигенция, если "Вехи" применили к ней критику, столь высокую по требованиям. Мы еще более поразимся этому по группе черт, выставленных "Вехами" как:

в) Тогдашние недостатки, по сегодняшней нашей переполюсовке чуть ли не достоинства.

Всеобщее равенство как цель, для чего готовность принизить высшие потребности одиночек. Психология героического экстаза, укрепленная государственными преследователями; партии популярны по степени своего бесстрашия. (Нынешние преследования жесточе, систематичней и вызывают подавленность, не экстаз.) Самочувствие мученичества и исповедничества; почти стремление к смерти. (Теперь - к сохранности.) Героический интеллигент не довольствуется ролью скромного работника, его мечта - быть спасителем человечества или по крайне мере - русского народа. Экзальтированность, иррациональная приподнятость настроения, опьянение борьбой. Убеждение, что нет другого пути, кроме социальной борьбы и разрушения существующих общественных форм. (Ничего сходного! Нет другого пути, кроме подчинения, терпения, ожидания милости.)

Но - не все духовное наследство растеряли мы. Узнаем и себя.

г) Недостатки, унаследованные посегодня.

Нет сочувственного интереса к отечественной истории, чувства кровной связи с ней. Недостаток чувства исторической действительности. Поэтому интеллигенция живет в ожидании социального чуда (тогда - много и делали для него, теперь - укрепляя, чтобы чуда не было, и... ожидая его!). Все зло от внешнего неустройства, и потому требуются только внешние реформы. За все происходящее отвечает самодержавие, с каждого же интеллигента снята всякая личная ответственность и личная вина. Преувеличенное чувство своих прав. Претензия, поза, ханжество постоянной "принципиальности" - прямолинейных отвлеченных суждений. Надменное противопоставление себя - "обывателям". Духовное высокомерие. Религия самообожествления, интеллигенция видит в себе Провидение для своей страны.

Все так совпадает, что и не требует комментариев.

Добавим каплю из Достоевского ("Дневник писателя"):

Малодушие. Поспешность пессимистических заключений.

Так еще много бы оставалось в сегодняшней интеллигенции от прежней если бы сама интеллигенция еще оставалась быть..." (I, стр. 81-82. Курсив Солженицына; выд. Д. Ш.).

Вернемся к началу этого монолога.

Когда стоишь перед юношеской, а еще лучше - взрослой подсоветской аудиторией, или говоришь о запретном с одним или несколькими более или менее надежными (всегда остается риск) собеседниками, или даешь читать Самиздат (Тамиздат), и даже когда читаешь школьные и курсовые сочинения полностью доверяющих тебе молодых людей, видишь и "жажду веры", и "поиск целостного мировоззрения". Но в подавляющем большинстве случаев новое, способное выдержать натиск действительности мировоззрение еще не сложилось, а старое - то, которое было верой у прежней интеллигенции, непоправимо разрушается опытом. Оно было красивым и рекомендовало себя научным, это почти двухвековое (интеллигентское - прежде всего) мировоззрение, но привело ко вчерашним эксцессам и к сегодняшней лжи и фикциям, к сегодняшней мерзкой жизни - как тут не возникнуть "усталому цинизму"? Другой альтернативы рухнувшей "вере (хотя и земной)" у большинства попросту еще нет. Кроме того (не устану повторять это), неподдельное подчинение своей жизни принципам, не совпадающим с официально навязанными, по сей день в СССР смертельно опасно, а не просто неудобно. И поэтому оно возникает чаще всего тогда, когда альтернатива четка (что сегодня встречается достаточно редко) и полностью властвует над умом и сердцем. Говорит же сам Солженицын о гонениях на оппозицию: "Нынешние преследования жесточе, систематичней и вызывают подавленность, не экстаз". И будут, добавим, ужесточаться по мере активизации сопротивления. Я говорю о сопротивлении подлинном, фундаментальном, а не об управляемой сверху "гласности". Общество уже видело, до каких пределов преследования против оппозиционеров могут дойти: эта власть готова на все в защите своих прерогатив. Чтобы стереть из памяти интеллигенции этот страшный опыт, власть должна измениться коренным образом и демонстрировать свое перерождение достаточно долго. В дни, когда писалась "Образованщина", на это не было и намека. В середине 1980-х гг. вроде возникли разрозненные и непоследовательные намеки на то, что власть задумалась над своей прежней тактикой. Но репрессии не исчезли, и положение в местах заключения и психзастенках не изменилось.

"Самочувствия мученичества и исповедничества" нельзя ждать от людей, переживших и продолжающих переживать целыми народами крушение (пока что без адекватной замены) идей, которые исповедывались, за которые шли на мученичество (тогда убивали только убийц - теперь убивают поэтов-непротивленцев). Когда возникает адекватная по силе и полноте замена изживаемой идеологии, приходят и мученичество, и исповедание (пока - у немногих).

"Социальное покаяние, чувство виновности перед народом" (мне не встречалось убеждение, "что народ виновен перед интеллигенцией и не кается") исчезло, по всей вероятности, потому, что это субстанционально в основной массе уже не та интеллигенция, которая виновна перед народом в том, что делала революцию, вела в село продотряды, проводила хлебозаготовки и коллективизацию. Живущих активной жизнью ветеранов этих событий осталось не так уж много. Сегодня нет пропасти между уровнем жизни народа и основной массы интеллигенции. Все кончают те же средние школы; в гражданском отношении все равно бесправны (мы не разбираем здесь сложный вопрос о характере прав различных ипостасей номенклатуры и ее лакеев).