Городские песни, баллады, романсы - [5]

На Руси издавна публично исполнялись песенно-эпические произведения. Большой популярностью пользовались былины-повествования о героических подвигах могучих богатырей, духовные стихи-песнопения на библейские сюжеты, о деяниях святых мучеников, подвижников, чудотворцев (Егорий Храбрый, Алексей человек Божий и др.). К началу XX в. былины в устном бытовании угасали, но духовные стихи продолжали петь калеки перехожие (нищие, слепцы, убогие) на ярмарках, у церквей, на монастырских дворах во время престольных праздников, просто при скоплении народа в разных ситуациях. После 1917г. эта традиция была прервана: монастыри и церкви закрывались и разрушались, а публичное исполнение «божественного» решительно пресекалось. Сама традиция, однако, возродилась, но с другим репертуаром. На пароходах и поездах, на базарах появлялись калеки, исполнявшие «жестокие» и «жалостные» песни о бытовых драмах. Это истории о том, как «отец дочку зарезал свою», как «брат сестру приглашает гулять» и ряд других. Репертуар калек (как и количество их) сильно пополнился в годы Великой Отечественной войны и после нее, а война давала много новых сюжетов: жена при муже на фронте заводит дома любовника; ждет домой мужа с орденами, а он пишет, что стал калекой, и жена бросает его, и т.д. Песни этого типа исполнялись одним-двумя певцами (или один играет на гармони, баяне, другой поет), для хорового исполнения не предназначались. О том, что песни-истории рассчитаны на публику, свидетельствуют и их зачины: «Да что вы, граждане, припечалились», «Вот сейчас, друзья, расскажу я вам». Советские калеки, разумеется, не ограничивали свой репертуар такими песнями, но он формировался в первую очередь именно из них.

Другая группа песен - духовные стихи (раздел «Проснись, душа!»). Сначала об определении - духовные. В Древней Руси да и в более поздние времена понятие «духовный» соотносилось лишь с божественным в его христианском значении. С этой точки зрения все собственно народные (мирские) песни не были духовными - ими «беса тешили». Эпические песни на церковно-христианские сюжеты получили название духовных стихов. Последние, как и вся народная песенная поэзия, продолжавшая продуктивное развитие, в XVIII–XIX вв. освоили новую, литературную форму, а вместе с тем из рода эпического перешли в лирику. Духовные стихи новой формации слагались преимущественно в старообрядческой и сектантской среде, то есть сфера их распространения была относительно узкой. Но поскольку песни этой группы, за годы советской власти в печать не попадавшие, представляют достаточно сильную струю и в современном песенном творчестве, составители ввели в сборник небольшую часть этих произведений.

«Что затуманилась зоренька ясная» - о романтической удали «благородного» и влюбленного разбойника, «Не слышно шуму городского» - о переживаниях узника, «Славное море - священный Байкал» - о дерзком побеге с каторги - эти и ряд других песен сложились на основе авторских текстов в XIXв. Профессиональная русская поэзия 20–40-х годов XXв. не может похвастаться шедеврами на такие темы, они были за пределами ее возможностей. Это не значит, что сами темы перестали существовать. Наоборот, раздвинулся до небывалых размеров диапазон преступности, с одной стороны, и карательных мер как против преступников, так и против невинных людей - с другой. Эти обстоятельства не могли не сказаться в песнях. В старых песнях преступление часто бывало вынужденным: человек попал на каторгу за убийство изменницы-жены («Далеко в стране Иркутской»); антигуманная сущность разбойничества обнажалась через роковое стечение обстоятельств: разбойник «случайно» убивает отца («Скажи-ка, скажи-ка, товарищ»), В новых песнях заметен переход от вынужденных преступлений к профессиональному и наследственному бандитизму; для воров и вообще преступников не стало каких-либо общих для них и других людей ценностей: у них особый мир, идеализация только их клановой порядочности и чести, и измена им карается не менее жестоко, чем преступления - государством. Мурка, которая сначала «воровскую жизнь вела», стала сотрудничать с чекистами; Колька-Ширмач, проработав на Беломорканале, «жизнь блатную навсегда он завязал». И Мурка, и Ширмач платят жизнью за измену воровскому делу. От «патриархального» Ланцова, который убежал из тюрьмы через трубу, разломав печку, а пойманный, был водворен опять в тюрьму («Звенит звонок насчет проверки»), до безнадежных групповых побегов из лагеря, когда всех пойманных расстреливают («Тюрьма, тюрьма, какое слово», «Мама, милая мама»), - не длительный во времени, но огромный путь нравственного одичания, освоения изощренности и жестокости как со стороны наказуемых, так и со стороны тюремщиков. Тюремные песни советского времени не утратили обычных для них жалоб на горькую долю и загубленную жизнь, мотивов тоски, одиночества, сочувствия родным и близким, покаяний перед ними за причиненные им горе и страдания. Обращаем внимание лишь на отдельные, весьма небезобидные тенденции, в которых виноваты не столько песни, а жизнь, их породившая.