Город за рекой - [72]

Роберт вздрогнул, когда обнаружил на ее отсвечивающей белизной груди какой-то твердый предмет величиной с монету, прикрепленный к тонкой шейной цепочке. В тот же миг он вспомнил о номерном знаке, который видел у художника. Анна смущенно призналась ему, что носит амулет. Это была литая металлическая копия древней ассирийской клинописной печати с изображением прыгающего единорога, которую она еще молоденькой девушкой показывала ему в их первую встречу.

— Анна! — воскликнул он счастливо.

Она уже не стеснялась повязки на запястье левой руки.

— Я сама это сделала, — спокойно сказала она, когда он увидел между рваными краями раны перерезанную артерию, — тогда, во время поездки в горы.

Леденящее предчувствие сжало его сердце.

— Но, — пробормотал он, еще жарче лаская любимое тело, как будто еще и еще раз хотел увериться в реальности ее существования.

Она нежным объятием подавила его вопрос.

Ничего чуждого, казалось, не было между ними.

Черты ее лица как будто даже помолодели; внезапно, в минуту страстного объятия, ему показалось, что он держит в руках изваяние. Точно холодом смерти пахнуло на него.

Анна с криком вскочила.

— Так ты, оказывается, дух во плоти и крови! — вскричала она страшным голосом. Она, сама не своя, смотрела на него в совершенном недоумении; спазм ужаса сдавил ей горло.

И тут Роберт ощутил во рту разъедающий привкус горечи, подобно яду, обжигающей насквозь все нутро. Страшная внезапная мысль мелькнула в уме его, оглушила и отрезвила, ослепила и дала прозрение одновременно.

То было уже не помутнение, не туман, то было полное помешательство. Он сжимал в объятиях призрак, дарил любовь женщине, которой больше не было в живых. До него вдруг разом дошло, где он был, среди кого находился все это время, жутко гнетущее и точно застывшее на месте: среди фантомов, теней, которые только имитировали жизнь. Словно завеса отдернулась перед ним, и действительность предстала в ее обнаженном зловещем виде: он жил в городе мертвых.

— Ты, — донесся до него снова голос возлюбленной, в котором слышался нечеловеческий ужас, — ты просто не наш, Роберт!

И она тоже была глубоко потрясена тем, что ей открылось.

Роберт спрыгнул с постели. Нет, это был не сон. Отец, Катель, Анна, Леонхард, посетители Архива, дети — все, все они только пустые оболочки!

— Анна! — вскричал он. И рыдание подступило к его горлу.

Она лежала с закрытыми глазами недвижно, точно окаменевшая.

— Теперь ты знаешь все, — сказала она. — Теперь мы оба до конца узнали друг о друге. Это последнее. Так было предрешено?

После этого она погрузилась в забытье. Левая рука ее бессильно свесилась с кровати.

Он еще раз взглянул на смертельную рану, на обнаженный синеватый разрез; потом осторожно наложил повязку. Она не шелохнулась. Она была в таком же обморочном состоянии, как и в тот раз на площади с фонтаном, где их тени скользили одна по другой. Вот почему она всякий раз испуганно оправляла рукав на запястье. Это был ее конец, ее добровольный переход через реку, которая отделяла царство смерти от мира живых.

Он широко распахнул окно и долго стоял, вдыхая прохладный воздух. Потом оделся и сел. Сознание постепенно прояснялось.

Он пытался восстановить в памяти картину своего пребывания в этом промежуточном царстве — день за днем, во всех подробностях — и жалел, что за все время не сделал ни единой записи, чтобы сопоставить одно с другим. Ведь у него был теперь ключ к разгадке каждой сцены, каждого слова, им слышанного. Гнетущая атмосфера города, некая призрачность, иллюзорность вещей — это все как будто объяснилось, но по-прежнему оставалась нераскрытой тайна, которая окружала Префектуру, здешний порядок и закон Архива. Чем дольше сидел он и думал, время от времени бросая тревожные взгляды на Анну, тем меньше понимал он самого себя в этой чудовищной стране смерти, в которой он обретался, не принадлежа к существам, его населявшим.

Правда, он мог бы уже и раньше по многим признакам догадаться, что он не такой, как все, что занимает иное, отличное от других место по отношению к этому городу. От письма, которое привело его в Префектуру, до назначения на должность архивариуса, включая странный испуг Кателя, когда он сказал ему о своей службе; а эта отстраненность массы, воспринимающей его присутствие как присутствие чуждого ей существа, эта настороженность, с какой его встречали повсюду, где он ни появлялся — на городских ли фабриках, на торге, в гостинице, — или сдержанность сотрудников Архива, ощутимая в случае как с Леонхардом, так и с почтенным Перкингом, и, наконец, ирония, сквозившая в некоторых высказываниях отца и в поведении родителей Анны. Но, может быть, все это были моменты большой церемонии посвящения, выпадавшей здесь на долю каждого в той или иной форме, чтобы поддержать иллюзию, что жизнь все еще продолжается. Ведь рассудок не допускал мысли, что живой человек сможет когда-либо вступить в это промежуточное царство, сколь бы отчетливо ни запечатлелось оно в чувствах.

Данные все совпадали, но общий счет не сходился. Мысли скребли в голове, кружили и упирались в тупик, не давая почувствовать блаженства забытья, что, согласно всем преданиям, было признаком мира умерших, хотя он, как ему задним числом уже виделось, замечал в том или другом ослабление памяти.