Город, в котором... - [2]

Потом очнулась и публика. Они, как бы подвигнутые Ритиной выходкой, разом раскрепостились, и состояние общества перешло в другой регистр, на октаву выше. Все взвихрилось, сдвинулось и понеслось. Никто уже ничего не боялся, после Риты никакой жест не казался чрезмерным. Рита пела — народ танцевал, мигом разнуздавшись. Официантки выстроились в проеме служебной двери и глядели на Риту завороженными, признающими силу взглядами, а потом, когда Рита на конце длинной-длинной последней ноты поставила точку молчания и проследовала к своему месту, пронзая толпу, официантки бросились и принесли те бутылки, что было призаначили. Стало вдруг никому ничего не жалко.

И тут главковец, привыкший быть свадебным генералом и раздавать призы, подошел к Рите, когда она садилась на свое место, и поцеловал руку, не отрывая глаз от глаз, и она ему улыбнулась, поглядев в самые зрачки, в тьму. «А я и не знал, что у этой музыки есть слова», — сказал он, окончив поцелуй, и это означало: «Никогда не видел такой женщины. Я восхищен». А тут оркестр грянул следующее, а взгляды еще не расцепились, и руки тоже, и так он ее поднял и повлек на круг. И все. Железо ковалось горячее, податливое, а Рита была хорошим кузнецом своего счастья — как она его понимала.

Жены энергетиков следили за этой парой с тем же замирающим чувством, с каким в цирке следят за возносящимися под купол гимнастами.

Очень быстро все достигли высшей точки освобождения. Веселье приняло стихийный характер, и распоясавшиеся музыканты уже вопили заветное:

Софья, я не стану врать,

Готов полбанки я отдать —

Только чтоб тобою обладать!

Путилин сидел рядом с Юрой и говорил с ним наравне и даже, кажется, снизу — после Юрка рассказывал, что Путилин ему почти завидовал… Или что-то в этом роде. Во всяком случае, говорил Юрке, что настоящая женщина обходится без подруг. А обыкновенные женщины всегда держатся стаей. Путилинская жена не танцевала, она сидела за столом в компании еще двух таких же, как она, — беседовали, склонившись головами. Такие женщины, говорил Путилин, обычно дружат на кулинарную тему или на тему воспитания детей и нуждаются в компании себе подобных, чтоб чувствовать себя за каменной стеной коллектива. И только настоящие женщины ни на кого не оглядываются.

И после, когда возвращались домой, Юра молчал-молчал и спросил: «У тебя есть подруги?» Нет, Юра, подруг у меня нет. И все, и он не пикнул. Только кажется Рите, что он их засек. Застукал. За тяжелой портьерой, отделяющей нишу темного буфета, Прокопий притиснул ее к толстой колонне пятидесятых годов, крашенной «под мрамор», прижал и тесно целовал, и в этот момент вроде бы как мелькнул свет, как если бы портьеру на миг отвели, а когда они с Прокопием вынырнули — Рита впереди, — Юрка стоял тут поблизости один, опершись о подоконник, будто на стреме, чтоб им не помешал кто. И сделал удивленное лицо (хотя Рите показалось, что все притворство) и сказал: «О, а что это вы там делали?» — вроде как в шутку заподозрил их, а Прокопий пока кашлял, поперхнувшись (олух, мало баб в лопухи переводил!), Рита его опередила: «Мы хотели ограбить буфет! Прокопий Матвеевич сказал, что он опытный взломщик!» — «Ну, и ограбили?» — весело осведомился Юрка. «Увы!» — пожал плечами Прокопий. Вот и все его участие в такой веселой шутке. Да и что с него взять, он же кладовщик, снабженец, в самый бы раз ему козла забивать во дворе с мужиками да рассуждать про рубероид и шифер; тип, опознаваемый с первого взгляда, посконная рожа, валенок Прокопий, смачный, всасывающий звук на первом блюде, соус до конца обеда шевелится на верхней губе — шлеп-шлеп, и лет двести еще понадобится упорной природе шлифовать этот булыжник, чтобы довести его форму хоть до какой-нибудь точности, и единственное, по чему его можно отличить от толпы конторских дяденек, заполняющих метро в шесть часов вечера (они семенят, мельча шаг под выпирающими своими брюшками), — так это по черной «Волге». Ну, правду сказать, существенное отличие. С этим отличием надо считаться. «Прокопий, как ты этого добился?» Ухмыльнулся так свысока: «Как добился? Работал, Рита, работал!» Вроде бы свел все на шутку: «Это все само собой, Рита, меня просто, привезло на эскалаторе. Везет, везет вверх, и вот предыдущее поколение сбрасывается, а нас подвозит. Процесс чисто механический». Потом, правда, рассказал одну историю, развернул душу скатертью. Как он был студентом и однажды в темном закоулке — трое. С ножами. Им, собственно, ничего не надо было, кроме удовольствия покуражиться. Могли зарезать, а могли и не зарезать. Как понравится. А он был трус, да, разумеется. Но вдруг — так от усталости приходит безразличие — пришло отчаянное, затем ледяное чувство бесстрашия, и он просто оторвался от стены и шагнул на них. Ему нечего стало терять. Это было что-то физиологическое: он возжелал налезть на нож, да, он истерически возжелал этого остужающего проникновения лезвия внутрь самой той теплой противной тошноты, которая мутилась внутри, — так бывает, когда хочется отсечь больной палец, чтоб не мучил. Он шагнул — и те отступили. Они отступили, им стало скучно. А чего, раз он не боится. Весь их интерес свял. Лениво, со скучающим видом они побрели прочь. И тогда он зычно гикнул и побежал. Он побежал на них — и они ударились врассыпную. Ни до, ни после не получал такого урока. Вот и был тут весь его университет, и академия, и аспирантура. Он понял, что главное и единственное, чему надо научиться, — это бесстрашие. Ни на кого не оглядываться. Шагнуть вперед — и не обернуться для проверки, следуют ли за тобой. Следуют! Силе верят. И все, с тех пор без остановки вперед и вверх. Попер. Он принял уверенный вид человека, который знает больше других. «Иногда сам ужасался собственной наглости». Он брал на себя ответственность, и ему охотно отдавали ее. Он увидел, что люди слабы и ждут, что придет сильный и даст им правило и страх. И, ворчливо ропща, примутся исполнять данное им, пока не явится другой уверенный и не даст новый закон — прямо противоположный, — и будут исполнять и этот — так же ропща, но приемля все. Потому что смелых мало. Сперва он блефовал, и сомневающиеся отступали единственно перед его решимостью. А потом и сам поверил, что он лучше всех. Да, он лучше всех. Он бесстрашно ставил свою подпись на финансовые документы, в которых ничего не смыслил. «Вначале сердце замирало: ну, думаю, наподписываю я себе лет на семь-восемь!» А потом уверовал, что его рукой ведет сам ангел-хранитель и не даст ошибиться. И больше не утруждал сомневающуюся мысль, давая власть незрячей руке.