Город святых и безумцев - [19]

Так, снаряженный, со звенящими в карманах последними монетами, со сведенным от беспокойства желудком и чувствуя, как во всех органах пульсирует тоскливое ощущение «денегнехватит, денегнехватит, денегнехватит», Дарден вышел в город.

Амбру душила сумеречная дымка, приглушая звуки и туманя взгляд, но повсюду — огни. Фонарики на балконах и в окнах спален, на вывесках и на каретах, свечки и ночные лампы в руках седых гробовщиков, во всю мочь распевавших: «День умер! День умер! Пусть начнется Праздник!»

Точно ведьмы на стальных помелах, проносились мимо, дребезжа звонками, велосипедисты. Празднично одетых детей тащили, как лодочки на буксире, огромные и многотерпеливые няни-баржи, ковыляющие на нетвердых, хотя и коротеньких ножках. С пируэтами и па к Дардену подтанцевали белолицые дети-пьеро, и, похлопав в знак одобрения, Дарден погладил их по головкам. Они напомнили ему голых мальчиков и девочек из племени нимблитодов, которые спускались на лианах с деревьев и ели заблудившихся под кронами птиц, которые не смогли отыскать себе дорогу к свету.

Улицу перед ним пересекла процессия женщин в красночерных мундирах охотников. Они «скакали» на полых деревянных лошадках, которые крепились у них к поясу: искусственные деревянные ноги клацали по бокам, в то время как их собственные бежали рысью или галопом или выкидывали коленца, но так уверенно, так слаженно, что, невзирая на случайный характер движений, ни одна не нарушала строя. Каждая лошадка была раскрашена особо гротескными оттенками зеленого, красного и белого: сочились кровавыми слезами глаза, скалились черными зубами морды. Губы женщин были приоткрыты в алых ухмылках помады, и с них срывались ржанье и гогот. Собравшаяся вокруг толпа заходилась хохотом, всадницы же были столь зачарованы своей пляской, что видны были лишь белые яблоки глаз, шокирующе-яркие в сумерках.

Дарден миновал огромные костры, где крутились и поджаривались на вертелах туши коров, свиней и множество мелкой дичи. Вертела вращали ухающие с натуги, мускулистые и краснолицые мужики. И повсюду, позевывая, просыпались от дремы грибожители, подбирали красные флажки и трусили отправлять загадочные ритуалы. Бравые храбрецы вели шуточные поединки на ножах и саблях, а в канавах боролись голые по пояс юнцы: спины блестят от пота, взгляды сосредоточены не на противнике, а на молодых женщинах, что смотрят на их баталии. Тут и там среди зрителей возникали из единого очага и расходились как круги по воде внезапные пляски без правил и единых па, и под конец Дардену пришлось пробираться через водоворот тел, но сам он оставался глух к смеху и болтовне, к постукиванию и топанью ног по брусчатке. А ведь это была самая волшебная ночь в году, Праздник Пресноводного Кальмара, когда Амбра погружалась в транс, отдавалась во власть чар, и, когда наступало вдруг затишье, встречались взгляды, отводились взгляды, словно бы говоря: «Что дальше? Что будет потом?» Наконец, пройдя под увешанной удавками аркой, Дарден попал на главный бульвар, и впереди показался «Пьяный корабль». Как он мог бы его пропустить? Таверна светилась как рождественская елка, все три этажа с крытыми верандами из темного дуба искрились и сияли добрым весельем.

Перед входом теснилась толпа желающих войти, но, протолкавшись через скопление тел, Дарден золотой монетой подкупил привратника и нырнул внутрь, где поднялся на второй этаж, — достаточно высоко, чтобы просматривался бульвар, но не настолько, чтобы чувствовать себя на Празднике чужим. Чаевые официанту обеспечили Дардену лучший стол у самых перил. Накрытый кружевной вышитой скатертью стол с гравированными приборами и заключенной в стекло вибрирующей свечой стоял на равном удалении от парада и музыкальных бредней «Воронов», четырех нечесаных музыкантов, игравших, соответственно, на мандолине, двенадцатиструнной гитаре, флейте и барабанах:

В городе сотен притонов

Я говорю

Языком шпионов.

В городе, где испущу дух,

Я говорю

Языком мух.

Их музыка напомнила Дардену с грохотом разбивающийся о скалы прилив, который потом — piano^{2} — превращается в медленно прокатывающиеся по океанской глади гигантские волны. Музыка одновременно успокаивала и вызывала приступы морской болезни, и когда он сел за стол, пол под ним качнулся, хотя он и знал, что это только от возвращающегося к нему через доски биения его собственного пульса.

Дарден оглядел бульвар, с обеих сторон украшенный мерцающими свечками в розочках из гофрированной бумаги, скрипевшей и шуршащей на ветру. Мириады огоньков, окрашенных зеленым и синим, а под ними собирается толпа, превращая улицу в переливчатую копию Моли, не настолько широкую, но, безусловно, столь же глубокую и волшебную.

Вокруг — смех и шелест учтивых бесед, каждый стол — как уединенный остров предвкушения и чар: попадая на бисерные вышивки красных и белых платьев дам, свет вспыхивает звездами, джентльмены в темно-синих костюмах и фраках выглядят так же гротескно, как некогда мокнущий под дождем отец.

Дарден заказал пьянящий и пряный напиток под названием «Красная орхидея» и стал украдкой поглядывать на пару за столиком справа: на высокого худого мужчину с орлиным носом, с глазами узкими, как две прорези в бумаге, и длинными баками, и его спутницу, блондинку в изумрудном платье, закрывавшем тело от шеи до пят, но ничего не оставлявшим на волю воображения, так тесно льнула к ее формам ткань. Раскрасневшаяся в пламени свечей, она смеялась слишком громко, улыбалась слишком напряженно, и Дарден внутренне съежился, видя, как она ведет себя нескромно, как еще большим глупцом выставляет себя ее спутник, не делающий ничего, чтобы рассеять ее смущение. Он только наблюдал за ней, растянув губы в тусклой улыбке. Разумеется, когда придет женщина из окна, его возлюбленная, возникнет всего лишь тень этой неловкости, этой мерзости в обличье грации.