Город с названьем Ковров-Самолетов - [27]

Поехали в Петергоф. Там встретили цыганский табор, расположившийся прямо на газоне. При их приближенье встала одна фигура с неописуемо гордой, заметной осанкой. Взметнула десятком розовых юбок, уронила тяжелые косы, поклонившись им до земли. Потом медленно ушла – одна, никем не сопровождаемая, и пропала в темной зелени. Невесть откуда взявшаяся туча пошла на солнце быстро и алчно. Солнце послало Нестреляеву в глаза яркий упрямый луч и тоже скрылось. Гроза зарокотала, зарыкала низким басом. Наши молодые люди поспешили из парка.

Поезд уходил в половине первого. Пошли скоротать вечер в питерский диссидентский дом. Заложив телефон подушкой, обменивались невеселыми новостями. У кого был обыск, что нашли. В чьем-то доме постоянно шарят в отсутствие хозяина. Кого вызывали, о чем спрашивали. У кого-то был суд, сколько дали. Пролез ли кто из наших в зал суда. Что передать из вещей. Кто где сидит, как здоровье. Кто-то объявил голодовку, сколько уже дней. Какие беды в семьях заключенных, чем можно помочь. Нестреляеву вдруг отчаянно захотелось в свой бурный и свободный 2001 год. Только вот таким, тридцатилетним, чтобы увидеть лучшие времена. Но он чувствовал, что этого просить нельзя. И так там, в верхах, изволят гневаться, по всему видать. Но по крайней мере ободрить здесь сидящих ему будет позволено? Не запрашивая разрешения, Нестреляев открыл рот.

Ребята, сказал он, слушайте меня, я говорю очень серьезно. Я знаю, что будет дальше. Это все начнет сыпаться через четырнадцать лет и еще шестнадцать лет будет мучительно рушиться. В апреле 85-го года будет первая московская весна, а в апреле 2001-го – вторая. В конце этого второго апреля в Москве начнутся новые нюрнбергские суды – над коммунистической тоталитарной идеологией. Вы доживете и обнимете друг друга в этот день. Международный трибунал вынесет серию приговоров, и вопрос наконец-то будет закрыт. Больше с этим никто не сунется.

Переглядываются. Качают в сомнении все головой, не могут рассказу поверить. Переводят разговор на другое – кто как перебивается из уехавших. Их пока что единицы.

К вокзалу шли пешком. Саквояжик перестал таиться и отплясывал жигу на глазах у изумленного Сашки. Видно, ему страсть как хотелось домой на Сретенку. Сашка под занавес по новой начал внушать Нестреляеву, как здорово на Брайтон Бич. Ничего не поделаешь, рождается новый миф. Нестреляев буркнул: «Слушай, Сашка, ты-то умница, не вешай мне лапшу на уши. Я был в твоем сволочном Брайтоне. И вообще ты русский, не вздумай отпираться». По факту бессовестного вранья насчет пребыванья на Брайтон Бич миролюбивый Сашка решил дела не возбуждать. Уж где этому недотепе Нестреляеву сподобиться видеть Брайтон. Как разговаривает умный еврей с глупым? Высокомерно, надменно и из Нью-Йорка. А с этим и говорить нечего. Но последнее замечанье Нестреляева достигло Сашкиной души. Он подумал и вздохнул: «Верно, русский, как Исак Ильич Левитан, не меньше. Выкрест в четвертом колене, но со стопроцентной еврейской кровью». Сашка утих, утешенный сознаньем своей чистокровности. Сильфида обняла их обоих за плечи, и они втроем дружно замурлыкали в унисон: «Вечерний звон, вечерний звон…»

Ну, хватит мне молоть. Перед смертью не надышишься. Пора отправлять моих двоих в Москву, навстречу их судьбе. После полуночи сели в поезд. Провожающий, бессонный Сашка Егупецкий, вышел из вагона. Вот тронулся поезд – обрушился мост. Обручальные кольца соскользнули с белых рученек, обернулись золотыми монетами, звякнули об пол и закатились в щель вагона, как волшебное зернышко граната, заключающее в себе жизнь джинна. Нестреляев схватился за паспорта – в его паспорте снова стоял прежний злополучный штамп, а Сильфидин был пуст.

Конечно, Нестреляев отлично помнил, что ему еще надо переселить и воссоединить экс-жену с сыном. Для этого было необходимо, как говорится, вернуть изложенного жеребца в первобытное состояние. Но ему все равно стало грустно. Они молча легли на верхние полки, помахали друг другу ручкой и закрыли глаза.

Нестреляеву приснился обычный его сон – будто он бежит, за ним гонятся. Перемахнул через забор, упал навзничь лицом в высокую траву, и преследователи пробежали мимо. Гроза всё ворчала над крышей вагона. Однако ж поезд ушел из-под тучи, а Нестреляев, похоже, пока что оторвался от погони. Утро в Москве было серенькое, но все же утро. Люди на перроне и в метро были самые что ни на есть обыкновенные. Если в ком и прятался гоголевский ростовщик, то в будничной суете это было незаметно.

Отведя Сильфиду на Чистые Пруды, Нестреляев с полегчавшим саквояжем (теперь его приходилось тащить) отправился к себе на Сретенку. Едва открыл входную дверь – в коридоре зазвонил телефон. Через минуту он уже знал, что очередной ведомственный дом на работе его экс-жены сдан, и она паче чаянья получила в нем квартиру из двух! изолированных! комнат. La clavela на прощанье поворожила сладкими губками. Жена поблагодарила терпеливого экс-мужа, чмокнула в трубку. Заверила, что мальчик будет жить с нею и будущим отчимом, которого она готова сегодня же представить Нестреляеву. Пусть приходит к восьми в новостройку, проспект Жукова, дом такой-то, квартира такая-то. Ей уже дали раньше ордера смотровую и ключ. Кстати поможет вынести строительный мусор – этого добра там навалом. Нестреляев передал благую весть на Чистые Пруды – Сильфида успела залезть в ванну. Надел старые короткие брюки и ринулся на Хорошевку. Встреча с любовником жены, из тени в свет перелетающим, его, счастливого, не пугала.