Город с названьем Ковров-Самолетов - [24]

Сильфиду пришлось звать Ириною – она и была Ирина. Бабку, взявшую их на постой, звали Прасковьей, а деревня была Росстань. По утрам Сильфида выходила на крыльцо и пела тоненько: «Как по морю, морю синему, по синему, по Хвалынскому». Прасковья ее одобряла – пой в голос. Сама пела, пригорюнившись, все одну и ту же песню: «Мил уехал, я осталась да с малюткой на руках».

Корни сосен, подмытые рекой, выступали из высокого берега довольно страшными щупальцами. Такое место звалось «укрючье». Нестреляев и Сильфида, взявшись за руки, со смехом прыгали оттуда на маленькую песчаную отмель, не заметную сверху. Это было их царство.

Ели без хлеба картошку и тертый в миске зеленый лук, залитый молоком, что называлось окрошкой. Печь топили хворостом, за которым ходили на Костину гору. Разбойник Костя с семерыми сыновьями жил там и промышлял на большой дороге еще на памяти Прасковьиного отца. Бывал к ним попариться в бане, ради того росстанских не трогал.

Отсюда, из Росстани, наши герои ходили пеше поглядеть на Псков. Дорога тянулась розовой вересковой пустошью, под сереньким небом напоминавшей полотна Камиля Коро. Отдохнув душой, через несколько дней ушли по этой дороге насовсем, и саквояжик шалил, бегая взад-вперед, как веселый песик. Теперь их путь лежал через Вологду в Кирилло-Белозерский и Ферапонтов монастыри.

Видишь ли, любезный читатель, после того как наших с тобой молодых друзей в Новгороде и во Пскове не пустили со свиным рылом в калашный ряд, их вояж пошел несколько необычным путем. В глубь ли, на окраины ли России в эти годы соваться «дикарем» без изрядного груза продуктов никто не решался. Я сама видала, как битком набитый горбатенький запорожец держал путь к пустынным берегам Азовского моря. Его владельцы на стоянках выпускали пощипать травку привязанного за ногу гуся. Участь последнего была решена – семье предстояло съесть его по прибытии на место. А в Вологодскую область никто не дерзнул бы появиться без запаса сгущенки и тушенки на весь срок пребыванья. Да никто и не пытался, было совершенно бессмысленно.

Наши путешественники продвигались по бездорожью местами обезлюдевшими и бесхлебными. Некошеные пустынные луга приветливо махали им нехитрыми цветами. Сильфида плела венок и, немного поиграв, оставляла на березе для феи северного лета. По деревням доживали век старухи. Лучшим угощеньем служила пшенная каша на воде, политая подсолнечным маслом. Умный саквояжик начал подкармливать своих хозяев еще с Росстани, а теперь пекся о них неусыпно. Однажды лишь положив в него пакет с пирожками, они теперь всякий раз как расстегивали его капризную молнию, находили в нем – представь себе, друг читатель, все, что ты любишь покушать. Так что муки голода не отравляли им радости созерцанья прекрасных образцов русского церковного зодчества. А любовь их могла бы сейчас сообщить трогательную прелесть даже самому безобразному строенью.

Я теперь выхожу на одностороннюю связь с ними лишь изредка. Гляжу на них сквозь магический кристалл. Вот они сидят в Ферапонтове на холме над озером. Стройный собор дышит покоем им в затылок. Сильфида положила руки в подол, соединив длинные ладони. Она сама будто с фрески Дионисия. Наклон головы, линия спины стали удивительно традиционны. Чудо как восприимчива. Суббота, пыхтит баламут-катер, таща срубленный в той оконечности озера лес. Там он высок и прям – корабельный. Едет домой бригада и песни орет. На берегу собирают в кулак, расправляя, мятые деньги и отряжают за водкой двоих. Посланцы ящик несут, и медленно солнце садится.

Живые картины отражаются в светлых гранях моего волшебного кристалла. Что-то вроде Аполлинария Васнецова – «Родина» или «У озера». Какие-то дали, синие и узорчатые, как абрамцевские изразцы. Там за синими лесами есть еще леса, будто синего тумана встала полоса. Эти двое, которых мне так отрадно видеть вместе, движутся в живом пейзаже, жадно вдыхая родной воздух.

Вот сейчас застаю их в Кижах. Право же, отпуск, данный им небесной канцелярией, оказался долог – о, не кончайся! Я не вижу, что у них впереди, я боюсь туда взглянуть. Господи, он же ничего не пишет. У него даже рукописи нет с собой в этом хитром саквояже, который все больше думает насчет пожрать. И Сильфида, видно, считает, что у Нестреляева по приезде в Москву будет достаточно времени. А я не знаю, будет ли. Правда, он все время думает стихами, но это у него отродясь. Путешествие все длится. И поет, поет эту бесконечную песню о земле старый Нестреляев на темной улице Народного Ополченья.

Так вот, в Кижах. Они не слыхали, что он такой длинный – остров. Уже нагорожен забор и взымают плату за погляденье церквей. Получилась точь-в-точь резервация для туристов, тут же и пристань, снаружи нет ни души. Остров торчит спиной из воды, по гривке цветет иван-чай, гуляют в воде облака. Тропа все лугами, скошено – нету стогов. И некуда было им деться, намокли и утонули.

Церкви ушли за бугор, змеи шуршат в траве – идут уже битый час. Отколь ни возьмись пустая деревня, и там можно жить у остатних двоих стариков. Здесь есть часовня Кирика и Улиты, есть Параскевы и Варлаама – наверное, было отшельничество вдвоем. Так и те старики. Плавают только на лодке на ближние острова. Здесь сильные грозы. Кругом, по всему горизонту, в воду, в железное дно – в руду для петровских заводов бьют молнии. Ох, как близко ударило!