Город на трясине - [3]

Вечер 20 января 1945 года.

За последние три недели я впервые наконец выбрался на воздух, на улицу. Целых двадцать дней единственным и последним убежищем от устраивающих облавы жандармских сыщиков, осколков мин, от беспрерывного пулеметного огня и авиабомб служил мне темный и сырой подвал. И не только мне одному, но и всей семье. Жене — первому моему товарищу по скитаниям, двум нашим ребятишкам — дочке Жужике и сыну Мате. Бедные малыши весьма скоро познали горькую жизнь «скрывающихся куруцев»[1]. Одной — три, другому — четыре с половиной года, а у каждого за спиной уже по десять месяцев бродячей жизни. Чуть ли не целый год переездов из одного конца страны в другой, из города в деревню, и опять в деревню, и опять в город, а здесь, в Будапеште, с одной чужой квартиры на другую. Перед глазами у меня до сих пор стоят их заплаканные лица, я словно наяву ощущаю, как ребята жмутся ко мне поплотнее, ища у меня защиты, как делали всегда, когда пугались незнакомых людей. И это у того, кто стал для всех притчей во языцех и только мог навлечь на них беду! В ушах у меня до сих пор звучат их плачущие голоса: «Папочка, когда мы поедем домой?..»

Домой… Дом… Книги, письменный стол и две детские кроватки в соседней комнате. Сейчас вместо всего этого темная и сырая подвальная дыра в полуразрушенном войной чужом доме, куда забросила нас судьба два месяца назад. Все, что у нас было, мы растеряли в нелегком бегстве от шпиков, преследовавших нас по пятам.

Вот она, улица Барош!.. Конечно, это она, я обосновался здесь, в подвале дома номер 41, среди крыс, справедливо обозлившихся на пришельца, вторгнувшегося в их владения. Прибудь я сюда издалека, вряд ли поверил бы, что попал по нужному адресу.

Сохранилась только половина дома с пьяной, скособочившейся крышей. Другая половина уничтожена взрывом бомбы чуть ли не до самой земли. Прямо передо мной на мостовой зияет огромная воронка. За ней вторая, третья. Пятиэтажный дом напротив, казалось, кто-то растягивал в стороны: штукатурка обвалилась, тяжелые железные жалюзи, закрывающие витрины магазинов, покореженные и разорванные на куски, сброшены на мостовую, во вздыбившихся стенах виднеются проломы, из которых над самым тротуаром свесились обломки мебели. Здание по соседству разрушено до второго этажа, а следующее — до самого фундамента, четвертое зияет своим обвалившимся подвалом, точно уродливо вспоротым желудком. Под обломками, очевидно, много трупов… Здесь не осталось ни одного уцелевшего дома. Переломленные, точно спички, балки, разбитые в щепки массивные двери парадных, сгоревшие квартиры, обвалившиеся стены… Я, точно в снег, иногда по самые щиколотки проваливаюсь в кучи рассыпавшегося пуха. Люди здесь нередко погибали не от взрыва бомбы, а захлебнувшись в воде, задохнувшись в дыму пожаров, либо были засыпаны в подвалах пухом распоротых подушек и перин, угольной пылью. Смерть собрала здесь богатый, разнообразный урожай, и страх перед нею был столь велик, что даже те, кто еще пока оставался в живых, не имели сил радоваться тому.

Низко-низко над самыми развалинами, точно небесный свод оказался разбитым, нависли мрачные черные тучи, похожие на отяжелевших орлов-стервятников с распростертыми крыльями. Над Бульварным кольцом поднимались вверх клубы черного дыма, расплываясь во все стороны длинными языками. Тихо, до безумия тихо… Штурмовики и истребители сегодня уже улетели на покой, пушки и минометы молчали, и лишь со стороны площади Калвина изредка доносился треск автоматных очередей. Вечер уже начал опускать свой занавес, чтобы положить конец сегодняшнему представлению и прикрыть мглою кошмарные декорации.

Я стоял и слышал, как бьется мое сердце. Временами оно замирало, но тут же резким толчком посылало в сосуды кровь, и это чуть ли не болью отзывалось во всем теле. Сердце у меня работало отлично. Теперь оно питалось тяжелыми впечатлениями последних дней войны; столь же болезненно воспринимали мы, прятавшиеся в глубине подвала, как бьется сердце земли, когда с утра до вечера прилетали самолеты и сбрасывали бомбы. Ужасно было сознавать, что каждый снаряд, каждая бомба может обернуться смертью, что придется умереть как раз тогда, когда на пороге уже стучится долгожданная свобода. Подвал ходил ходуном, точно утлая ладья, с пропитанных сыростью стен сыпалась штукатурка, дом над нами разваливался прямо на куски, и при каждой бомбежке казалось: вот он, последний удар сердца, вот-вот оборвется жизнь…

И все-таки я здесь, все-таки я живой.

Перелезая через развалины, ступая по пыльным обломкам, я, точно подвыпивший гуляка, пробираюсь к Бульварному кольцу. Спотыкаюсь об обрывки проволоки, наступаю на вывалившиеся внутренности разорванной на куски лошади, обхожу разбитые кузова сгоревших автомашин. Баррикада на углу была сооружена по приказу гитлеровцев задержанными на улице и выгнанными из подвалов людьми. Много дней работали они, согнанные в группы по сорок — пятьдесят человек, под пулеметным огнем. И вдруг не успели они глотнуть воздуха, как одна-единственная бомба воздвигла рядом перемычку, в два раза большую, чем та, которую они сложили своими руками.