Город на трясине - [139]

Присяжные с должным уважением поприветствовали пастора, и словами, и жестами давая понять, что они прекрасно знают, насколько он стоит выше их, и в то же время стремясь подчеркнуть, что это они подняли Иштвана так высоко.

Пастор с каждым присяжным поздоровался за руку, каждому сказал несколько слов, поинтересовался урожаем и только после этого спросил, здесь ли секретарь сельской управы.

— У себя он, в кабинете, — ответили ему.

Пастор постучался и вошел.

— Милости прошу, святой отец, — с подчеркнутой вежливостью спешно поздоровался с пастором Йенеи. — Прошу садиться. Чем обязан столь редкому счастью?

— Вряд ли это можно назвать счастьем, брат Бела!.. — с горькой усмешкой сказал пастор.

— Ну не будь таким философом. Уж не случилось ли какой беды?

— Весь вопрос в том, когда начинается беда.

— С женитьбы, разумеется. Но у тебя она еще не началась. Больше того, у тебя еще есть возможность избавиться от нее. — Довольный собственным остроумием, Бела рассмеялся, но, сразу став серьезным, продолжал: — Не нравится мне, когда такие молодые люди, как ты, по всякому поводу и без него начинают философствовать, как старики. Скажи, что с тобой?

— Со мной ничего. Но я бы хотел знать, что происходит с моими прихожанами?

— С твоими прихожанами? Ты их пастор или я? А раз ты, то тебе бы и следовало это знать.

— Я хочу спросить тех, кто вызывал в село жандармов.

— А! Ты имеешь в виду заговор бездельников из Сапожной слободки? — засмеялся Бела. — Э, дружище, этих прихожан ты лучше оставь себе. И надеюсь, они не все такие?

— Не шути, брат Бела. Скажи серьезно, что с ними?

— По-моему, я знаю не больше тебя. Все это не имеет к моим обязанностям никакого отношения.

— Но что-то ты, наверно, знаешь? Разве жандармы не сюда приводили крестьян?

— Сюда. Многих из них отпустили, а нескольких человек отправили в Ченгелед. Там их допросят. Я же говорю: это не мое дело! Ими занимается жандармерия.

— А что от них, собственно, хотят?

— Это ты, Пишта, должен лучше знать.

— Я? Откуда мне знать? Я к этой истории не имею никакого отношения и потому абсолютно ничего не знаю. А сейчас я самым решительным образом протестую против такого ведения дела!

Йенеи пожал плечами:

— А ты знаешь, какие сплетни ходят о вас? О Береце и о тебе? Все это дело надо поскорее кончать. А что бы ты сказал, если бы однажды ночью в твоем доме подожгли крышу, а? Опасные это люди, друг мой…

Иштван заерзал на месте.

— А это вполне могло случиться, — продолжал Йенеи, заметив, как сильно расстроился пастор. — Я слышал, взбудоражилось уже полсела. Кто знает, что им может взбрести в голову? Найдется один зачинщик и подобьет их на восстание против хозяев. Я слышал, в селе уже говорили об этом. Ты не считаешь, что в создавшейся ситуации лучшего, чем произошло, и не придумаешь? Даже с точки зрения…

— Но люди думают, что это я вызвал в село жандармов… Их пастор…

— И поэтому ты расстроился так? Глупости! В этом деле ты не пастор, а частное лицо. Отдели свою личную жизнь от служебной!

— До сих пор я, брат Бела, так и поступал, а теперь вижу, что так дальше продолжаться не может. Человек не может играть две роли, вернее, вообще играть хоть какую-то роль. Иначе нужно идти в артисты, а не в пасторы!

— Слишком трагично ты воспринимаешь все мелочи жизни. Пройдет несколько дней, и об этом все позабудут. Тем более что правда на вашей стороне.

— Я уже в этом не уверен…

Мысль об этом уже несколько дней зрела в голове Иштвана. И теперь, когда он в пылу беседы высказал ее, она испугала его.

Йенеи с удивлением взглянул на него:

— Не глупи, Пишта! Уж не хочешь ли ты этим сказать, что Берец действительно…

— Не хочу! Разумеется, не хочу! — энергично запротестовал пастор.

— Тогда я тебя не понимаю.

— Ты никогда не думал, что бывают положения, когда ложь может перерасти в правду?..

— Не думал. По-моему, ложь всегда останется ложью, а правда — правдой. Не понимаю я твоей странной философии. Я тебе только что говорил, что ты слишком много философствуешь. Очень многие люди погорели на этом! И ты туда же лезешь!

Все это Йенеи проговорил сухим, официальным, почта враждебным тоном, а сказав, встал, словно желая подчеркнуть этим, что с него довольно таких разговоров.

Однако Иштван не обратил внимания на слова Йенеи в продолжал говорить. И вовсе не потому, что пытался его в чем-то убедить. Иштвану хотелось самому получить ответ на мучивший его вопрос.

— По-моему, нельзя обвинять людей в том, что они так думают… Я хорошо знаю их жизнь. Сам жил среди них. Какая у них жизнь? Живут сегодняшним днем, перебиваются с хлеба на воду… И сегодня, и завтра… и так всю жизнь… Да такую жизнь и жизнью-то назвать нельзя… Скорее, это вымирание… Кто умирает старым, а кто — молодым… Разве кто-нибудь думает о том, чтобы помочь им? Они брошены на произвол судьбы, как какие-нибудь колониальные рабы… Ты их каждый божий день видишь у себя в управе, а я по воскресеньям — в церкви или на кладбище возле гробов умерших родственников. Но разве мы о них думаем? И разве удивительно, что, живя в таких условиях, они иногда начинают возмущаться? Будем же откровенны, когда речь идет о собственной шкуре! Слова, которыми они выражают свое возмущение, могут быть и несправедливыми, и даже лживыми — ну, например, как сейчас. Но ведь сама причина, вызвавшая возмущение, справедлива! А разве не это самое главное?..