Город мелодичных колокольчиков - [24]

Хорешани, не отвечая на вопрос, лукаво поинтересовалась: не сюда ли убегает мудрец, когда ему надоедает лицезреть сонм бездельников, собранных им наравне с антиками в доме сокровищ?

Отрывая листки от ветки лавра, Эракле заговорщически проговорил:

— Госпожа моя! Я очарован тобою священным очарованием! Ты почти угадала.

— Тогда зачем оторвал ты брата своего от тюков? Разве торговля менее почетное занятие, чем шатание по чуждым ему залам непонятного дворца?

— Я, госпожа, хотел оживить людей и изваяния, хотел вдохнуть душу в порфировую Афродиту, в мраморного Аполлона, в бронзового Зевса, в серебряную Артемиду, в костяного Будду, в медную Ану-Пурану, в бирюзового Индру. Я надеялся, смех, который огласит залы, пробудит их от вечного сна, говор разомкнет их скованные уста, песни и пляски вызовут жажду жизни, дифирамбы вернут слух, краски живых — зрение. Знай, моя госпожа, без человека все мертво, ибо человек одухотворен душою, пусть даже не всегда совершенной. Но, увы, чудо не произошло.

— Поняла ли я тебя правильно, мудрый Эракле? Ты принес в жертву семью брата ради неосуществимого?

— Не совсем так, госпожа моя, ведь и о семье была моя забота. Но ничто не может оживить окостенелых. Семья брата моего создана из придорожного камня. Сама жизнь бессильна открыть им глаза, ибо эти люди от рождения слепы, но слепы странно: низменное видят, прекрасное — нет. А я думал, что божественное вернет им человеческое. Да, без человека все мертво, но если в человеке нет человека, он хуже медузы и равен ее отражению в зеркале.

— Одно скажу, господин мой Эракле, мало счастья нашел ты в богатстве своем. Ты одинок, а это страшнее всего.

— А боги? Нет, моя госпожа, не одинок я! Величественное — под одной крышей со мною. Сознаюсь, я немного ошибся: не вдохнули люди душу в мрамор, и мрамор не оживил людей. Слишком чужды, скажем, бог света, златокудрый Аполлон, и Индра, бог индийских небес, князьям Ило и Заза.

От души смеялась Хорешани, представляя рядом с богами чопорных князей Барата: «О, этот мудрец умеет распределить ценности!»

— Знаешь, уважаемый Эракле, есть человек, который надеется превратить князей крохотной души в витязей большого сердца…

— Покажи мне этого мага, и я скажу, что еще не все видел на поверхности земли и воды.

— Боюсь, заспорите вы сильно. Это все равно, что усадить рядом луну и солнце. Ты живешь весь пусть в прекрасном, драгоценном, но все же камне, в золоте. Он — весь в человеке. О человеке его мысль, его печаль, о человеке его боль. Полон он дум о родине. Ты же… не сердись, — ты не знаешь, где твоя родина. Тебя не беспокоит, кто терзает ее. Ты не страдаешь за нее в настоящем, не думаешь о ее будущем. Ты прав: если нет души, то, как бы искусно ни было сотворенное ваятелем или живописцем, — это только камень, металл, дерево, все то, из чего амкары создают вещи, но не человека из плоти и крови.

— Как ты умна, госпожа моя! Ну, а разве из человека нельзя лепить так же, как из глины? Вот твой ваятель из двух остолопов намерен создать двадцать воинов.

— Почему двадцать?

— На потомство надеется.

Луч солнца пал на лицо Посейдона, он словно смеялся. И им было весело оттого, что так легко понимают друг друга и что в храме установилась атмосфера дружелюбия.

Эракле коснулся пряжки на сандалии бога морей, вошел старый грек в красной шапочке, неся на подносе сладости и серебряный сосуд с ароматным кофе.

Хорешани непринужденно наполнила тонкие фарфоровые чашечки и протянула восхищенному Эракле.

Отпив кофе и надкусив рассыпчатое печенье, Хорешани спросила:

— Ты не боишься, что богатство твое способно вызвать зависть даже в пашах и везирах?

— Не в них одних! Уверен — и в многочисленных родственниках султана. Но… я бы не был созерцателем всего прекрасного и уродливого, если б не думал о возможности невозможного. Но догадываешься ли, госпожа моя, о назначении этой скамьи?

— Увы, Эракле, глаза мои просты и видят только то, что видят. Удобная мраморная скамья способствует беседе и думам.

— Это не только скамья, но и крышка, прикрывающая мое последнее убежище.

— Не понимаю.

— Хорошо, если до конца моих дней не придется к нему прибегнуть. А если…

— Что ты, господин мой? В таком богатстве две жизни следует прожить.

— Не дадут! На земле не слишком тесно, но люди не терпят засидевшихся и охотно подталкивают к бездне. Ты, госпожа, упрекнула меня в равнодушии к родине. Так ли это? Отец мой слыл богачом, еще богаче был дед. Он любил меня и не любил второго внука, коротко-умного Иоанна, за склонность к торговле, которую мой дед презирал, считая низменной, хотя и имел всегда дела с продавцами антиков. Умирая, дед все состояние завещал любимому внуку — мне. Но я не замедлил половину отдать Иоанну. Он стал купцом и еще больше разбогател. Ты видела его сегодня. Жизнь шла. Я искал совершенство и находил его лишь в античном мире. Греция захлебывалась в крови. Древние боги загадочно улыбались. Их можно было разбить, но не поработить. По ночам кто-то незримый проводил по струнам кифары, я ощущал вкус амброзии и нектара — пищи и напитка богов, и вечно юная Артемида манила в дышащий прохладой, увитый зеленью грот, но гордый Нарцисс предостерегал меня. Видения были постоянны, действительность изменчива. Богатство мое таяло. Отец хмурился и не пополнял мой сундук. Я не огорчался, продолжал служить богам, спасать их статуи и храмы. Со светильником в руке расточал я богатство, оставленное дедом. А когда умер мой отец, то оказалось, к всеобщему изумлению, что и он все завещал мне, обязав лишь помнить, что бедность граничит с унижением, богатство — с благородством. Я знаю, что это не всегда верно, но выполнить волю отца было в моей власти, ибо отец владел, помимо несметных богатств, еще приисками, и золото потоком низвергалось в мои хранилища. Познал я и любовь. Она была прекрасна и бедна, я хотел сделать ее богатой и счастливой. Она согласилась. Перед венчанием я отправился в чужие страны на девяносто дней, чтобы найти подарок, достойный ее красоты. Но я не доплыл до Индии, ибо в Каире обнаружил неповторимое ожерелье, стоимостью в большое поместье. Я спешил к ней! Подгонял корабль, верблюдов и носильщиков паланкина. Очутившись у ее дверей, почувствовал, что сердце слишком бьется в моей груди, и зашел в садик, чтобы успокоиться. Этого не следовало делать… Прислонившись к дереву, я внезапно услышал ее голос… О госпожа моя! Голос ее был подобен звукам арфы, но слова — острее дамасского клинка.