Город гибели - [84]

Но в комнате жили иные звуки, они доносились и из открытого окна, и из нутра убогого дома: неотступный, сводящий с ума рев уличного движения на Ист-Ривер-драйв; два голоса, мужской и женский, громко скандалили на замусоренном бетонном квадрате, который районные власти именовали «парком»; рев пущенного на полную громкость стереомагнитофона; громкое урчанье и стоны перегруженного водопровода и стрекот вентиляторов, которые в жаре и духоте были совершенно бесполезны. Саломон уселся в свое любимое кресло с продавленным сиденьем, из-под которого свисали пружины.

— Притащи-ка мне пивка, — велел он.

— Можешь взять сам.

— Я сказал тебе, принеси пива!

Маркус повернул голову и уставился на Софию взглядом, в котором горели ярость и смерть.

София выдержала его взгляд. Миниатюрная, темноволосая женщина, с безжизненным лицом сжала губы и не двинулась с места; похожая на крепкий тростник, гнущийся, но не ломающийся под напором очередной бури.

Толстые костяшки пальцев Саломона задвигались и сложились в кулаки.

— Если ты вынудишь меня подняться с этого кресла, — спокойно сказал он, — то серьезно пожалеешь об этом.

Софии уже приходилось жалеть о своем упрямстве. Однажды Саломон отвесил ей такую пощечину, что голова у нее три дня гудела, как колокол в церкви «Санта-Марии». В другой раз он швырнул ее к стене и переломал бы ей все кости, не пригрози ему тогда Бриджер сходить за полицией. Однако хуже всего было в тот раз, когда Саломон пнул ногой Чико и синяк целую неделю не сходил с плеча мальчика. В такой переплет, как сейчас, они угодили из-за нее, а вовсе не из-за мальчика, и всякий раз, когда сын страдал, сердце матери разрывалось от горя.

Саломон оперся руками о подлокотники, приготавливаясь подняться с кресла.

София повернулась, сделала те четыре шага, что отделяли комнату от каморки, которая служила им кухней, и открыла тарахтящий холодильник.

Содержимое его представляло собой сборище объедков: разнообразнейшие остатки и недоеденные куски, коробки со всякой съедобной всячиной и бутылки с пивом, самым дешевым, какое ухитрялся находить Саломон.

Вполне удовлетворенный, тот вновь устроился в кресле, полностью игнорируя Чико, бездумно ползавшего по полу взад-вперед. «Ублюдок, никчемный тараканище, — думал Саломон. — Давно бы следовало раздавить это полоумное отродье. Избавить от убогого существования, от вечных страданий. Да он бы лучше помер, чем жил бы вот так — глухим, немым и полуслепым?» Все равно, рассуждал Саломон, башка у ублюдка пустая, мозгов ни капли. Ходить и то не может. Только ползает на карачках, мешается под ногами, идиот долбанный. Вот если бы он смог выйти из дома да подсуетиться где-нибудь насчет деньжат, может, тогда можно было бы его уважать, но, насколько понимал Саломон, Чико лишь занимал место, жрал и срал.

— Ты — Дерьмо, ноль без палочки, — сказал Саломон и в упор посмотрел на мальчика. Отыскав свой любимый угол, Чико сидел там и ухмылялся.

— И чего это тебе все кажется таким смешным, едрена мать! — фыркнул Саломон. — Повкалывал бы в доках на разгрузке, как я каждый вечер уделываюсь, небось меньше бы скалился, идиот хренов!

София принесла пиво. Он вырвал бутылку у нее из рук, откупорил крышечку, отшвырнул ее и большими, жадными глотками высосал содержимое.

— А ему скажи, чтоб перестал, — велел он Софии.

— Что перестал?

— Скалиться. Скажи, чтоб перестал зубы скалить и еще — чтоб перестал глазеть на меня.

— Чико ничего плохого тебе не делает.

— А меня с души воротит смотреть на его чертову уродскую рожу! — закричал Саломон и в этот миг увидел, как мимо ноги Чико мелькнуло что-то темное: вдоль треснувшего плинтуса пробежал таракан. По носу Саломона прокатилась капелька пота, но он утерся раньше, чем она добралась до кончика. — До чего же печет, Господи, — устало пожаловался он. — Не выношу жару. Голова от нее трещит. — В последние недели голова у Маркуса Саломона болела очень часто.

«А все этот треклятый дом, — подумал он. — Будь прокляты эти обшарпанные грязные стены и окошко на пожарную лестницу. Будь прокляты черные волосы этой суки Софии, в тридцать два года уже пронизанные седыми прядями, и отчужденная усмешка ее дебила…» Нет, определенно нужна в этой жизни какая-то перемена, смена обстановки, что ли, не то он сойдет с ума… И вообще, какого черта он связался с этой сварливой бабой и с ее дебильным чадом? Он сам же себе отвечал, и ответ был прост: чтоб было, кому приносить пиво, стирать шмотки и раздвигать ноги, когда Саломону того хотелось. Больше на нее никто бы в этом городе не позарился. Пусть еще благодарит, ножки целует за то, что он терпит ее ублюдка, ведь тем чистеньким паренькам, которые занимаются соцобеспечением, довольно было бы поставить примерно одну подпись, чтобы упечь Чико в приют к другим таким же кретинам. Саломон погладил прохладной бутылкой лоб. Поглядев в угол, на Чико, он увидел, что мальчишка по-прежнему улыбается. И так Чико мог сидеть часами. В этой его ухмылке было что-то такое, чертовски действовавшее Саломону на нервы… Вдруг вверх по стене позади Чико пробежал здоровенный черный таракан, и Саломон взорвался, словно граната, из которой выдернули чеку.