Горнорабочие - [2]

- Ой-е! - простонал Ганька и открыл рогожу. Дождь шел мелкий, как мука из сита.

- Што! мало те полысали, мало? - дразнил Токменцов Ганьку. Токменцов пошел в лес, достал из пазухи кисет с махоркой и трубкой и закурил. Лошадь остановилась. Ганька, парень лет тринадцати, с бледным, худым и таким грязным лицом, как будто он, не умывавшись с месяц, рылся в земле, лежал в телеге на животе. Лицо его выражало и зло, и плутоватость, и страдание, которое выражалось часто, то охами при движении, то каким-то шепотом, то тем, что он грыз зубами рукав своей изгребной толстой синей рубахи, започиненной на спине красной выбоиной, то болтал ногами, на которых были надеты худые башмаки. При этом он больше глядел тупо на один предмет, и зрачки его глаз делались большими.

Отец опять шел около телеги.

- Тятька, дай сосну!

- Я те дам - сосну, сосун экой!

- Дай…- произнес протяжно Ганька, как дитя, просящее есть.

Отец молча дал сыну чубук с трубкой; сын затянулся раз и закашлялся.

- Туды же!..- проговорил отец и вырвал у сына трубку. Немного погодя, он спросил:- Тебя што спрашивают: поди-ко, не больно, коли так-то стягают?

- Я, знашь, што сделаю? Подосенову рыло сверну.

- Хо-хо! Тогда так те отшлифуют, што…

- Не ври!

- Дурак ты! - И отец сел на козла.- Это, парень, все веники, а там береза будет. Учись привыкать-кавыкать (терпеть): не ты первый, не ты последний.

- Сказано: Подосенову голову сорву! - крикнул зло Ганька.

- Хо-хо… Руки коротки.

- Тятька! - закричал Ганька и поднялся. Отец посмотрел на него весело: Ганька глядит чистым дикарем, по щекам ползут слезы… Отец сжал кулаки, крякнул и, ничего не сказав, обернулся к лошади. Так они ехали молча около часа. Потом Токменцов запел грустную песню, сначала негромко, а потом во все горло:

Уж ты, гулинька, да ты мой гулененочек!

О-ох, што же ты, гулинька, ко мне во гости не летаешь?

Разе домичку моего да не знаешь?

Разе голосу моего не слышишь?

Разе мой голос ветричком относит?

Али сизы крылушки частым дожжем мочит,

Разосенненьким частым споливает…

- Тятька!

- "Частым да споливает…"

- А тятька?

- Чево тебе?

- Дай водички.

- Где бы я про те припас?

Што да не ласточка по полю летает…

- Тятька!

Отец перестал петь, а только насвистывал. Потом он задумался об том, что сына его Ганьку безвинно наказали на руднике розгами. Вдруг остановил лошадь, взял из телеги топор, подошел к лесу, около которого лежало недавно срубленное дерево.

- Экое дерево-то гожее! - И он, перерубив его натрое, положил в телегу рядом с сыном. В это время из завода подходила навстречу женщина лет сорока пяти, бледная, худая, высокая, с костлявыми руками. На голове ее надет красный платок, на синюю рубаху надет изорванный сарафан, на ногах худенькие башмаки с худыми чулками из шерсти, да на плечах мешок с чем-то. Это был весь ее костюм, а все это давно уже смокло до того, кажется, что не было и на теле ее ни одного сухого места; руки и лицо ее мокрые, по коленям текут черные полоски грязи.

Женщина поравнялась с Токменцовым и спросила:

- Ганька-то где-ка?

- Здесь, мамка! - сказал весело Ганька и приподнялся.

- Што ты парня-то не слал?

- Не слал!.. В первой, што ли!.. Не слал?!. Прытка больно: всего вон исстягали… Да ты-то куда?

- Знамо, куда! одна дорога: к главному, самому главному.

- Будь ты проклятая!.. - и Токменцов плюнул.

- Чего ты ругаешься? Поди, продавал где-нибудь шары-те. Две педели где-то шатался, шатало, а без тебя чудеса делаются.

- Какие чудеса?

- А таки чудеса, што Пашку задрали.

- Ну?!..

- А так: ты уехал на рудник-то, а Пашку на Петровский рудник угнали.

- Да ведь он в лихоманке был?

- Чего я делать-то стану; поди-кось, слушают нашева брата.

Токменцов поехал, но, отъехав немного, он остановил лошадь.

- Онисья! - крикнул он. Жена его остановилась.

- Чево?

И слезши с телеги, Токменцов пошел к ней.

- Так ты чего ино: куда теперь?

- Толком говорила, што к самому главному начальнику.

- Да ты, дура, сообразила ли: ну, што ты ему скажешь?

- Небось получше твоего. Ты бы поглядел, что это было! - сказала она, злобно рванув рубаху, и вдруг заплакала.

- Ну, дура, заживет.

Онисья долго ругалась, а Токменцов стоял молча.

- Гадина ты поганая! никакого-то у тебя разума нетутка! Ну, чего ты шары-то выпучил, стоишь?

- Молчи, гадина! Сама виновата: обращения такого не имеешь, штоб без беды не прожить. Нет, небось сама суешься, суета проклятая.

- Поди-кось, какие умные речи толкуешь! А по-твоему, это дело: парня взять больнова да и стегать - што ему робить но в силу? Ну, как я узнала, что его задрали, так я и пошла к управляющему, вломилась: с какого, говорю, права можете наших робят задирать? Подай, говорю, варвар ты эдакой, моего сына, живого подай!.. Возьми, говорит, хорони его. Ах, ты, говорю я ему, разбойник ты эдакой, покарает же тебя царица небесная… А он и отправил меня в полицию… Ну, где правда?

- Знаешь, я бы не советовал тебе идти-то.

- Отчего это так?

- Оттого, што и там толку-то нет, все равно, што здесь. Скажут: стоит бабы слушать.

- А по-твоему, мне так и ходить стеганой?.. Шалишь!

- А есть ли у те пропитал-то? Это ты сообразила ли?

- Кто его, пропитал, припас? Христом-богом дойду, добры люди накормят.