Горная долина - [89]

Я отправился к хижине Гихигуте в Гохаджаке около полуночи. Жители Сусуроки давно уже собрались там, и, шагая по тропинке на гребне отрога, я оказался наконец в полном одиночестве. Длинная трава отбрасывала на тропу кружево теней, высившиеся у входа в деревню черные стволы деревьев хватали за сердце необъяснимым чувством утраты; с другой стороны на пустую улицу смотрели круглые дома. Я был уже в нескольких ярдах от хижины Гихигуте, когда услышал низкие заунывные голоса, вызывавшие в воображении картину людей, сидящих в темноте у плетеных стен и поющих с закрытыми глазами. Мое сердце вдруг сжалось от одиночества, и я сел на бревно рядом с кучей золы из очага Гихигуте, забыв, что время идет. Деревья заволокла жемчужная дымка; она поднималась между ветвями по колоннаде лунных лучей и выплескивала на покрытую тенями землю белизну мрамора. Время от времени пение прекращалось, и тогда несколько минут назидательно говорил один негромкий ласковый голос. Так взрослые пытаются смягчить впечатление от неустойчивого мира, открывающегося глазам ребенка.

Прошло, должно быть, несколько часов, прежде чем Бихоре, выйдя из хижины Гихигуте, заметил меня. Звук моего имени, произнесенный с мягкой вопросительной интонацией, медленно проник туда, куда я удалился. Присев на корточки, Бихоре достал из-за уха сигарету и попросил у меня спичку. Я машинально зажег ее и прикрыл пламя ладонями, слушая, как он втягивает в себя воздух. И тут я заметил, что пение в хижине стало громче. Голоса женщин пронзительным дискантом звенели на фоне низких гортанных мужских голосов. Лунный свет на плетеной крыше затрепетал еще сильнее, и, когда пение достигло апогея, все вокруг, казалось, захлестнули потоки сияния. Бихоре поднялся и после некоторого колебания повелительно указал мне движением головы на вход в хижину. Он посторонился, и я впереди него пролез на коленях через узкий вход.

Внутри было темнее, чем в самой глубокой тени под деревьями. Я нашел место около входа, где сидел прежде в подобных случаях и, наклонившись вбок, дышал свежим ночным воздухом. Мое колено оказалось плотно прижатым к ноге соседа. Я остановил взгляд на огне или, точнее, на розоватом неярком свечении под слоем золы.

Трудно рассказать, какое странное воздействие произвели на меня последующие полчаса. Хижина была до отказа набита людьми, но во тьме было невозможно разглядеть даже лицо человека, сидевшего рядом со мной. Почти сразу же, окруженный со всех сторон бестелесными голосами, я почувствовал, что меня охватывает необычная тревога, страх, что если я хоть на секунду откажусь от объективного восприятия происходящего, то перестану быть самим собой. Одновременно сама мысль о такой возможности приобрела для меня огромную притягательную силу. Воздух был насыщен едкими запахами, вонью немытых тел и менее знакомыми странными ароматами, щекотавшими глаза и ноздри. Но именно пение, отдававшееся в замкнутом пространстве и неустанно стучавшееся в мои уши, стало затуманивать мой рассудок. Моя индивидуальная воля почти не могла противостоять этим эманациям коллективного чувства. В один миг ночь растаяла и цель моего пребывания в деревне потеряла для меня всякий смысл. Я стоял у порога, обещавшего, если перешагнуть его, избавление от сомнений и страхов, разобщающих людей, обещавшего уверенность и чувство локтя, доступные лишь тем, кто разделяет преданность общему делу. Хотя слова были непонятны, слившиеся воедино голоса казались протянутой мне рукой, раскрытыми объятиями.

Именно эта мысль (или, скорее, ощущение, так как едва ли это была осознанная реакция) помогла мне преодолеть недостаток воздуха. Песни следовали одна за другой почти без перерывов; временами пронзительный, причитающий голос запевал, увлекая других за собой. Все подхватывали мощным хором, и тогда я чувствовал, что приблизился к ускользавшей от меня в каждодневных исследованиях цели работы, физически соприкасаясь с невещественным миром чаяний и надежд, для которых слова и действия совершенно неадекватные выражения. Говоря научным языком, ситуацию можно было квалифицировать как обряд расставания: родные девушки встречают вместе с ней в доме ее отца утро того дня, когда она вступит в новую роль и перейдет к родным будущего мужа, но никакие термины не могли выразить эмоциональность этого обряда. Когда пение достигало апогея, рушились барьеры, отгораживавшие меня от присутствовавших. Звуки поглощали меня и уносили за стены хижины, в пустынные пространства вращающейся вселенной. И я был одним из тех, кто на заре человечества, окутанной тайной, сидел с другими по ночам у костров.

Я услышал шум в проходе и, повернув голову, увидел в сероватом свете снаружи женщину. Встав перед входом на колени, она передала внутрь несколько связок овощей: питпит, зелень, разные ароматические травы, собранные с огородов, где работала Тарова. Они переходили из рук в руки у очага, в котором жар светился, как драгоценный камень на дне колодца. Рядом со мной послышался среди пения сухой треск ломаемой кротолярии, и мой сосед перегнулся вперед, чтобы сгрести золу с жара. Свечение стало ярче, но через секунду его не стало видно под грудой топлива. В хижине опять воцарилась темнота и поющие голоса зазвучали еще громче. Когда мне уже казалось, что выносить пронзительное пение больше невозможно, к крыше взлетел дождь золотых искр, и через несколько секунд, как необычный цветок, расцветший под действием магических сил, в очаге запылало пламя.