Горькое похмелье - [8]

По конным ударил стройный винтовочный залп, а затем в беседу вступили два пулемета. Патроны не экономили, и конные валились один за другим. Не в человека пуля, так в коня. А на всем скаку – это дело костоломное.

Через некоторое время стали возвращаться казаки. В основном они уже были без лошадей, хромающие, окровавленные. Легко раненные поддерживали тяжело пострадавших товарищей.

Шкуро все больше хмурился.

– Вот тебе и «с налету», – сам себе буркнул он.

Двое казаков подвели к генералу израненного человека, в котором не без труда можно было узнать Симона Острянского.

– Вот, Андрей Григорьич, жиденка привели!

– Я что, жидов не видал? – мрачно ответил Шкуро.

– Да не, Андрей Григорьич. Он говорит, у них тут жидовская рота.

– У Махно? Жидовская рота? И она моих хлопцев побила? Да ты что, Босый, головой ударился?

– Та не… точно. Ну, повтори! – потряс Симона казак. Но тот не отвечал, лишь невнятно что-то мычал.

– Тут бы обходной маневр! – вмешался штабист.

Шкуро ожег штабиста презрительным взглядом и, твердой рукой сдерживая своего арабского скакуна, подъехал к своей гвардии:

– Ну, волки! Докажите, что у вас шапки не из шкур домашних собак!

– Обижаешь, атаман! – оскалил зубы кавказский джигит. – Сам волка брал!..

– Не я обижаю. Махно обидел. В насмешку против нас, зараза, жидовскую роту выставил. Заставьте, джигиты, обрезанцев показать спину!.. Пленных не надо! И заходите с флангов! На пулеметы не лезьте.

Дикий – то ли крик, то ли визг – разнесся над степью. Сотня сразу взяла в намет. Да хоть бы и на пулеметы: чеченец смерти не боится. После смерти в бою – сразу же рай, ласковые гурии, чистые родники. Молодость, блаженство. Только трус не усладится вечным раем.

– Шо они кричат, папа? – спрашивал Якоб у Лейбы.

– То от страха они, сынок! От страха!.. Давай!

И Якоб дал одну, затем вторую очередь в налетающих на них всадников. Из других окопов тоже доносились аккуратные прицельные выстрелы. Падали всадники, падали лошади. Но два эскадрона, незамеченные, зашли с флангов, с тыла. Круговой обороны у роты Лейбы не было, и каре построить они не сумели бы. Не были обучены.

Началась рубка. Острая кавказская шашка в умелой руке раздваивала человека, как арбуз на бахче. Только красный сок разлетался струями, поблескивая на солнце, прежде чем оросить землю…

Эшелон Махно остановился в степи.

– Нельговка, батько!

Хохотушку Феню махновские ухажеры вынесли на руках, бережно усадили на коня. Скакуна нашли ей хорошего.

Черныш стоял на насыпи, слушал бодрящий стук копыт по сходням, скрип тачаночных колес, громыхание трехдюймовок, которые спускали по мосткам на веревках. Тут же войско разделилось на колонны, чтобы неприметно охватить Бердянск с двух сторон.

Тимошенко привел в надежный вид свою батарею. В передки были впряжены по шестерке лошадей, за передками тянулись трехдюймовки. Под дирижерскими палочками опытных командиров войско выстраивалось как на царском параде, Нестор даже залюбовался.

Крикнул:

– Быстрее, быстрее, хлопцы! Если где будет сопротивление – обходите. Пусть пушкари выкурюют! А вы спешите в порт, отрезайте пути! Шоб и сами не выскочили, и добро не вывезли!

А поле перед окопами еврейской роты было усеяно трупами лошадей, людьми, стонущими и лежащими замертво. Валялись на траве серые папахи с волчьими хвостами. Голова волка с оскаленной пастью уставилась стеклянными глазами в вечереющее небо…

Шкуровцы бродили вдоль окопов, постреливали, рылись в карманах, чертыхались. Одежонку не брали: худая была одежонка. Некоторые воевали босиком.

Атаман остановился у сидящего на дне окопа Лейбы, который держал на коленях голову убитого Якоба.

– Сын? – спросил Шкуро.

– Сын.

– Ну и скажи на милость, зачем вам, жидам, сдалось это клятое Гуляйполе?

Лейба поднял голову и глядел как бы сквозь стоящего наверху генерала:

– «…И нельзя сказать: что это? Для чего это? Ибо все в свое время откроется…»

– Ты о чем это? – помахивая нагайкой, спросил Шкуро.

– «…Брат мой! Не живи жизнью нищенской: лучше умереть, нежели просить милостыню…»

– Пристрелить старого идиота? – спросил стоящий сзади штабной.

Но Шкуро только махнул рукой: оставь, мол. И пошел вдоль окопа к лошади.

– Сволочи! Шесть часов держали! Кто бы мог подумать! – воскликнул штабной.

К ним подскочил измученный связной на запаленном коне:

– Господин генерал! Я из Воскресенки… Срочное распоряжение Май-Маевского: идти на помощь обороняющимся гарнизонам Бердянска и Мариуполя! Махно уже там!

– Перехитрил, подлец! – воскликнул штабной.

Шкуро молчал. Смотрел на поле, вспухшее бугорками тел.

– И все равно: Гуляйполе я трошки пожгу! – решительно сказал он и обернулся к ожидающим приказа джигитам: – Хлопцы! Даю вам два часа. Потому что спешим! Своих убитых хороните скоренько, по своим обрядам!

Мимо проехали телеги со стонущими ранеными и медсестрами в белых косынках.

Связной ждал.

– Смени ему коня! – попросил ординарца Шкуро и сказал связному: – Передай Владимиру Зеноновичу: полк измотан, выступлю через сутки!

…Через два часа в селе, окутанном дымом, стало еще на полсотни хат меньше. У тынов лежали зарубленные, те, кто неосторожно вышел из хаты или выбрался из погреба. В голос плакали бабы. Выли девчата, которые, еще не успев заневеститься, узнали, что такое налет «волчьей сотни».